И овация. Спонтанная. К аплодисментам присоединилась даже доктор Нгема. Единственными сторонними наблюдателями были Техого и я. Тихо сидели по разным углам комнаты.

Техого всегда был молчалив, но теперь он молчал по-другому. В его безмолвии отчетливо слышались обида и возмущение. Как мне казалось, его агрессия была направлена на меня.

После возвращения я с ним уже однажды столкнулся. Но еще раньше, не видя его, осознал: теперь между нами все иначе. Что меня ожидает, стало ясно после одной случайной встречи, по одному-единственному, почти незаметному жесту.

Немного посидев в уголке отдыха среди сияющих сослуживцев, я пошел прогуляться по территории больницы. Во мне бурлили мысли и порывы. Я не находил себе места. Мерил шагами тропки. Постоял, вцепившись в железные прутья ворот, глядя на внешний мир. Вечером я решил выбраться в город. Выйдя наружу, заметил неподалеку Рэймонда, смазливого друга Техого, того самого парня, которого я обвинил в соучастии. Он сидел на низком, полуразрушенном заборе автостоянки и качал ногой. Кого-то дожидался, наверно. В последний раз я видел его на вечеринке Лоуренса. Теперь, как и тогда, он был опрятен и элегантен; несмотря на сумерки, его глаза были скрыты под темными очками. Я приветливо кивнул Рэймонду, однако, когда я с ним поравнялся, он приподнял руку, которой держался за забор, и, улыбаясь, чиркнул себя пальцем по горлу.

И все. Один-единственный жест. Но всю дорогу до города меня трясло. Не от страха — или не только от страха. Этот жест был посланием, которое адресовал мне Техого. Он сообщал то, о чем доктор Нгема постаралась умолчать во время нашего утреннего разговора в ее кабинете. В скучающем жесте этого незнакомца выразилась невысказанная лютая злоба.

Вернувшись, я не застал Рэймонда на прежнем месте. На низком, покосившемся заборе никого уже не было.

Я пошел искать Техого. Было время ужина, и я отыскал его в столовой, где он одиноко сидел в самом конце длинного стола. В глубине комнаты находились Клаудия Сантандер и Лоуренс. Оба лучились от восторга — их все еще не оставляло утреннее воодушевление. Техого, напротив, источал негодование. С едой он давно покончил — просто сидел, уставившись в стену. Перед ним стояла пустая тарелка. Увидев меня, он невольно попытался на что-нибудь отвлечься. Взял со стола солонку, начал катать по ладони.

Я сел рядом с ним. Лоуренс и Клаудия, покосившись на нас, вернулись к своей увлеченной беседе. «… Гавана, — донеслось до меня, — …государственная программа охраны здоровья…»

Техого принялся перебрасывать солонку с ладони на ладонь. Вправо-влево, вправо-влево.

— Техого.

Ни звука в ответ. Солонка совершала свои перелеты. Я пододвинулся к нему поближе, переставив стул.

— Мы можем поговорить? — сказал я. — Я хочу объяснить, как все вышло.

Вправо-влево. Вправо-влево…

— Я знаю, вы сильно обиделись. Вам очень неприятно. Но, Техого, я вам ничего не сделал. Просто выслушайте меня.

Он со всей силы опустил солонку на стол и, скрестив руки на груди, уставился прямо перед собой.

— Техого, я не вас считаю своим врагом.

Он повернул голову. Взглянул на меня. Всего на миг. Потом отодвинул свой стул и встал. Кажется, я буквально схватил его за рукав, чтобы задержать, но он уже удалялся широкими шагами. Вышел за дверь, не оглянувшись.

Ненадолго воцарилась тишина. Я почувствовал на себе взгляды Лоуренса и Клаудии. Потом их разговор — тихий, взволнованный — возобновился. Я сидел, уронив лицо в ладони, пытаясь переварить все слова и зрительные впечатления. «Техого, я не вас считаю своим врагом». Кто же в таком случае мой враг?

Я начал осознавать, что имел в виду Лоуренс, говоря: «Все уже не так, как прежде». За те два дня, пока я отсутствовал, мое место в больничной иерархии изменилось. Кого ни возьми, все говорили со мной не совсем тем тоном, каким раньше.

Перемена была небольшая, но разительная. Ее нельзя было измерить, нельзя было объяснить логически, но меня она тревожила и нервировала так, как может нервировать лишь конкретное, вполне реальное событие.

Лишь несколькими днями позже я обнаружил: за стенами больницы тоже кое-что переменилось. И этой перемене предстояло повлиять на мою жизнь еще глубже, чем всем другим, вместе взятым.

О ней Лоуренс известил меня не сразу. Предпочел оттянуть разговор. Я побеседовал с доктором Нгемой, попытался объясниться с Техого, отсидел в понедельник утром собрание… И лишь в середине недели Лоуренс завел речь об этой новости — небрежно, между делом, словно только что вспомнил. Однако, едва он раскрыл рот, стало очевидно: подходящего момента он дожидался долго.

— Ах, да… Фрэнк… Можно вас на минутку?

Мы находились у себя в комнате. Был тот неопределенный час, когда через пыльные стекла сочится серый, отфильтрованный, негреющий свет.

Лоуренс опустился на свою кровать и окинул меня задумчивым взглядом. Затем встал, подошел ко мне.

— Ничего, если я здесь присяду?

— Валяйте.

Он сел рядом со мной на мою кровать. Некоторое время слышалось только его прерывистое дыхание.

— Как поживаете? — спросил он наконец.

— Хорошо.

— Вид у вас не очень. Трудно вам пришлось в Претории?

— Лоуренс, в самом деле, если имеете что-то сказать, так прямо и скажите, — раздраженно рявкнул я.

Страдальчески засопев, он наконец сказал:

— Это касается поликлиники. Ну, точнее, нет. Я имею в виду, не поликлиники как таковой. То есть связано с поликлиникой. В каком-то смысле. Но сама поликлиника ни при чем.

— Никак не возьму в толк, о чем речь.

Он набрал в грудь воздуха.

— Ну, хорошо. Та женщина…

— Какая женщина?

— Та. Ну, знаете. Ваша приятельница.

Я наконец понял:

— Вы имеете в виду Марию.

— Да. Она. Из сувенирного магазина…

Он смотрел на меня, но, когда я вскинул голову, опустил глаза. Отвел взгляд.

— И что она?

— После приема. Когда меня все обступили. Она подошла ко мне. Сказала, что у нее большая проблема, спросила, могу ли я ей помочь.

И он умолк, но я обо всем догадался сам. Слово повисло в воздухе. Оставалось лишь его произнести:

— Беременна.

Он кивнул. Сглотнул — громко, отчетливо.

— Она попросила вас сделать операцию.

Он снова кивнул.

Меня обуяло спокойствие. Неестественное спокойствие, абсолютная бесстрастность. Я сказал ему:

— А мне вы зачем об этом рассказываете?

Он попытался что-то сказать, но лишь беззвучно разинул рот; я осознал, что правдивый ответ — выше его сил. Он лишь прошептал:

— Мне нужно… нужен ваш совет.

— Лоуренс, аборты больше не считаются преступлением. Вы вправе ей помочь.

— Она… она не хочет, чтобы это было сделано здесь.

— Тогда где же?

— Там. В домике.

— Это же безумие.

— Я знаю. Но она панически боится чего-то. Или кого-то. Хочет, чтобы я приехал туда поздно ночью. Тайно.

— Почему?

Он передернул плечами; в этом жесте выразилось все его отчаяние. От гордости и уверенности в себе, как на давешнем собрании, не осталось и следа; передо мной был растерянный юнец, нуждающийся в помощи.

Я спросил:

— И как вы собираетесь поступить?

— Не знаю.

— Но когда ей нужно?..

— Скоро. В точном сроке я не уверен, но скоро. Фрэнк. А что, если…

— Что?

— Не могли бы вы… не возьметесь ли?.. — Он снова передернул плечами.

— Вы что же, хотите попросить, чтобы я это сделал?

Он вымученно улыбнулся:

— Даже не знаю. Мне тут пришло в голову… Вы… мне показалось, вы с ней знакомы.

— Но, Лоуренс, — возразил я, — она же именно к вам обратилась.

Это была правда. Если бы он не осуществил свою затею с поликлиникой, если бы он не отправился именно в ту деревню, он больше никогда в жизни не увиделся бы с Марией. Некая часть моей натуры — черствая, загрубевшая, сокрытая на самом дне моей души — испытала определенное удовлетворение. Лоуренс грезил о том, как придет к людям, как будет делать широкие символические жесты перед восторженной публикой, но, едва столкнувшись с реальностью, растерянно развел руками.