Это заявление было встречено изумленным молчанием.
— Извините, пожалуйста! — воскликнула Клаудия. — Но для чего оно, это все? Для чего?
Лоуренс ответил:
— Мне кажется, так мы можем привлечь внимание к нашей больнице, напомнить людям о ее существовании. И сделать что-то реальное.
Зря он употребил это слово: безмолвие приобрело неприязненный оттенок. Когда Лоуренс опустился на стул, уровень энтузиазма в ординаторской упал до нулевой отметки.
Выждав несколько секунд, я поднял руку и сказал:
— Я всецело поддерживаю идею… инициативу Лоуренса. Однако боюсь, я не смогу принять участие.
И почувствовал на себе тяжелый взгляд Лоуренса.
— Почему же, Фрэнк? — спросила доктор Нгема.
— Мне нужно на несколько дней отлучиться. Семейные обстоятельства.
— Я не в курсе, что…
— Необходимость возникла только что, — сказал я. — Я собирался обсудить с вами этот вопрос после собрания.
В ординаторской воцарилась атмосфера какой-то всепобеждающей инертности. Люди медленно двинулись к выходу. Я выскочил в коридор первым, но на тропинке, ведущей к жилому корпусу, Лоуренс меня нагнал:
— Почему, Фрэнк, почему?
— Ничего, Лоуренс, не волнуйтесь. Когда наступит четверг, они воспылают энтузиазмом.
— Я не о них. Я знаю, мой план им не нравится. На них мне плевать. Но вы, Фрэнк… Почему вас там не будет?
— Лоуренс, я должен съездить в Преторию. Ничего поделать не могу, так уж сложилось. Нужно подписать договор о разводе.
— А-а…
Его глаза потухли. Развод, формальности — взрослые заботы. Неведомый ему мир.
— Что ж, очень жалко. Это была ваша идея, Фрэнк.
— Нет, не моя, — отрезал я с неожиданной для самого себя горячностью. — Идея целиком ваша.
— Но вы предложили именно эту деревню…
— Лоуренс, это была не идея. И даже не совет. Я просто ляпнул, что мне пришло в голову…
— А-а, — вздохнул он и, отстав от меня, побрел по тропинке, молча глядя в землю.
После обеда я пошел к доктору Нгеме. Она сидела у себя в кабинете и что-то писала. Дверь была распахнута настежь. Когда я появился, она прикрыла дверь и усадила меня в низкое кресло, а сама села напротив, лицом ко мне, как всегда при разговорах на личные темы.
Сказать ей было нечего. Сегодня мое осунувшееся, грустное лицо обеспечивало мне некую власть над всеми.
— Разумеется, Фрэнк, — сказала она, — я изменю график. Ни о чем не беспокойтесь.
Об отпуске я просил впервые за три года. Она погладила меня по плечу. Постаралась выказать сочувствие к страданиям, которых я не испытывал: фактически мой брак распался много лет назад.
— Если хотите, можете выехать хоть завтра. Я все улажу.
— Спасибо, я вам очень признателен.
— И вот еще что…
Наконец-то! Я хорошо запомнил ее таинственные намеки на вечеринке.
— Это связано с мобильной поликлиникой. Косвенно. Собственно, дело в должности.
— Должности?
— В этой должности. В моей должности. — Она подалась вперед. — В вашей должности, Фрэнк. Намечаются подвижки.
— Да? — Я уже столько раз слышал от нее эту фразу, что мог лишь устало изобразить воодушевление. — Это хорошо.
— Я надеюсь, теперь уже все точно. Подробностей пока разглашать не могу, но перспективы замечательные.
— Отличная новость, Рут. Очень рад слышать.
— Именно поэтому идея поликлиники вызывает у меня некоторые сомнения. Я знаю, Фрэнк, вы ее одобряете. Вы помогли Лоуренсу. Я уверена, из самых благих побуждений. Но в данный момент нам совершенно не нужны новые громкие инициативы.
— A-а. Да. Понимаю.
— Я ратую за новаторство и перемены, — жалобно произнесла она. — Вы сами знаете. Но лучше не раскачивать лодку. Только не сейчас.
— Понимаю.
— Спасибо, Фрэнк. Вы всегда проявляете… большую отзывчивость. Помните: когда вы станете здесь главным, вы будете вольны делать все, что захотите. Вы сможете изменить мир!
Я почтительно кивнул.
Дотоле она тщательно подбирала слова, но ее подлинные чувства частично прорвались наружу:
— Лоуренс мне симпатичен. Я же вижу, намерения у него добрые. Но иногда он…
— Понимаю.
— Вот-вот. Сегодня, например, когда он выступал. «Так мы можем сделать что-то реальное…» Это как, намек, что мы здесь ничего не делаем?
— Он человек молодой. Еще не научился обдумывать свои слова наперед.
— Вы его защищаете. Что ж, он ваш друг. Это хорошо. Но он… иногда он слишком задирает нос. Хочет выше своей головы прыгнуть.
Я снова кивнул, и ее лицо вновь превратилось в невозмутимую маску. Она подавила в себе раздражение и неприязнь. Или просто постаралась их скрыть. Она сказала:
— Я не желаю ему ничего дурного. Вы сами знаете. Но мне кажется, в другой больнице ему было бы лучше.
— Возможно, вы правы.
— Он мне симпатичен. Поймите меня правильно.
— Я понимаю.
— Спасибо за понимание, Фрэнк.
Когда я вернулся в комнату, Лоуренс собирался на дежурство.
— Я все обдумал, — заявил он с вызовом. — Мне плевать.
— На что вам плевать?
— Если они не хотят, я один поеду. Мне плевать. Они ничего для меня не значат. Мне только жаль, что вас там не будет, Фрэнк. Вот единственное, что меня тревожит.
— Может быть, в следующий раз.
В его печальных глазах сверкнула такая благодарность, что я проникся к нему сочувствием. Он и не подозревает, насколько тут одинок. И в его лице снова проступило то, что я подметил в первую минуту знакомства. Я почти подобрал для этой черты нужное определение, но момент миновал.
Когда Лоуренс ушел, я стал бесцельно бродить по комнате — расставил стулья, оттер зеркало от зубной пасты, обмахнул подоконник… В ходе этой остервенелой уборки я обнаружил на полу груду кассет, тех самых, которые принес Техого. Я сложил их аккуратной стопкой на столе — пусть дожидаются, пока он их заберет. Но затем, когда в комнате воцарился идеальный порядок, почему-то взял кассеты и понес владельцу сам.
Была ли у меня какая-то задняя мысль? На сознательном уровне — нет. Но стоило мне выйти в коридор, как во мне пробудился иной человек: бдительный, проницательный. Все чувства обострились.
Дверь Техого была в самом конце коридора. Светильник на потолке давно сломался. Естественно, его никто и не думал чинить. Хотя снаружи еще сияло солнце, в коридоре царил мрак. Я постучал в дверь. Техого не отозвался. «Спит», — подумал я. Постучал сильнее. Дверь под моим кулаком подалась.
Не заперто. В щелку я увидел край незаправленной постели и стол, на котором стояло несколько пепельниц и валялись апельсиновые корки. Я поднял руку и осторожно, кончиками пальцев надавил на дверь, делая вид, что она сама распахнулась, от сквозняка, допустим. Щель стала шире. Я просунул в нее голову и громко позвал:
— Техого!
Но на кровати никого не было. И из ванной никто не выглянул.
В комнате был настоящий свинарник. На полу всякий мусор: пустые сигаретные пачки, порожние бутылки, пластиковые стаканчики. Постельное белье засалено. Всюду раскиданы глянцевые журналы. В воздухе затхлый туман — смесь табачного дыма, усталости и пота.
Шагнув вперед, я снова окликнул Техого, уже зная, что его нет дома. Воспользовался именем, как заклинанием, которое должно было перенести меня через порог. Вошел — и немедленно позабыл об обыденной жизни за пределами комнаты и о том деле, которое привело меня сюда. Эта комната была как убогая каморка моей души, в которой тоже хранилась некая тайна.
И тут же одернул себя: это же комната Техого! И хотя его самого здесь не было, в каком-то смысле я впервые в жизни действительно увидел Техого. В больнице он был чем-то вроде непостижимого призрака: угрюмый, замкнутый, с крутым нравом, но без заметных признаков индивидуальности… А здесь передо мной обнажилась его сокровенная натура. Разбросанные там и сям журналы — все, как на подбор, женские, повествующие о последних модах и красивой жизни. Он вырезает из них картинки и клеит на стены. Закаты, пляжи, неправдоподобные пейзажи, отретушированные журнальными художниками. Женщины, позирующие в шикарных нарядах или в одном белье. От картинок веяло тоской и пафосной сентиментальностью. Часть стола у изголовья кровати была кое-как расчищена. Именно там стояла фотография в рамке, запечатлевшая пожилых супругов. Очевидно, ради съемки они принарядились: стояли в своей лучшей одежде, скованные, сконфуженные, слегка отпрянув друг от друга, перед каким-то домом. Родители Техого? Как знать? Во всяком случае, это был единственный на всю комнату предмет, с которым хозяин обращался бережно.
