Она смотрела на него с ужасом и изумлением, ее прекрасное избитое лицо побледнело.

— Ты повез убитую маму домой на трамвае?

Он пожал плечами.

— Тогда мне и в голову не приходило, что я делаю что-то неестественное. Все, что происходило в тот день, было настолько неестественно, что мои поступки казались мне вполне нормальными.

— А как повели себя люди в трамвае?

— Кондуктор ничего не сказал. Может, растерялся и не успел меня остановить. И, конечно, не спросил с меня денег за проезд — которых у меня к тому же не было… Я занес ее и сел, держа на руках, рядом сидел плачущий Левка. Пассажиры молча смотрели на нас. Мне было все равно, что они думали. Мне было важно, что должен сделать я. А я должен был привезти ее домой.

Ему было больно вспоминать, но от внимания этой девочки, от ее сострадания, он чувствовал себя почти счастливым. Она слушала, приоткрыв рот и не сводя с него своих прекрасных глаз.

— Главное, что запомнилось — никто нам в тот момент не помог. — Воспоминания о тех днях всегда вызывали у него ярость… Это было давно, говорил он себе, у меня уже есть и дом и работа; и братишка вырос, стал сильным и красивым. Страшное время кончилось. Но все равно ему хотелось схватить кого-то — солдата, полицейского, министра или самого царя — и трясти, пока тот не упадет замертво… Он закрыл глаза и подождал, пока схлынет чувство ненависти. — Сразу после похорон хозяин дома, где мы жили, выгнал нас на улицу, заявив, что мы не сможем платить за жилье. И забрал нашу мебель — за долги, сказал он, хотя мама всегда платила вовремя. Я пошел к попу и сказал, что нам негде ночевать.

Катерина резко рассмеялась.

— Я знаю, что было потом.

— Знаешь? — удивился Григорий.

— Он предложил вам кров и постель. Свою постель. Как и мне.

— Почти, — сказал Григорий. — Он дал мне несколько монет и велел купить горячей картошки. Там, куда он меня послал, картошкой не торговали, но вместо того чтобы искать, где ее купить, я побежал назад, в церковь, — чем-то этот поп мне не понравился. И когда я вошел в ризницу, он снимал с Левки штаны.

Она кивнула.

— Я тоже нарвалась на такого, в двенадцать лет.

Григорий был потрясен. Он-то считал, что тот поп был исключительным злодеем, единственным в своем роде.

— И знаешь, что меня больше всего поразило? Когда я его застукал, ему даже не стало стыдно! Он был просто недоволен! Он еще и деньги свои назад потребовал, но я сказал, что это — его пожертвование нищим. Мы ими в тот вечер заплатили в ночлежке.

— А потом?

— В конце концов я получил хорошую работу, соврав, что мне двадцать, снял комнату и научился ни от кого не зависеть.

— А теперь ты доволен своей жизнью?

— Конечно нет. Мама хотела, чтобы мы жили лучше, чем жила она, и я буду этого добиваться. Мы уедем из России. Я уже почти накопил денег на дорогу. Уеду в Америку, а там заработаю и пришлю на билет Левке. У них в Америке царя нет. И армии не дадут стрелять во всех подряд. Там страной управляет народ!

— Ты правда в это веришь? — насмешливо спросила она.

Тут раздался стук в окно. Катерина испуганно вздрогнула — они были на втором этаже — но Григорий знал, что это Левка. Он возвращался поздно, когда дверь была уже заперта, и ему приходилось идти через железную дорогу, чтобы подойти к дому с той стороны, куда выходило их окно. Потом он карабкался по водосточной трубе и через окно забирался в комнату.

Григорий дернул задвижку, и Левка влез в окно. Одет он был щеголевато: на нем был сюртук с перламутровыми пуговицами и картуз с бархатным околышем. На жилете красовалась цепочка для часов. У него была модная стрижка «по-польски», с косым пробором — вместо прямого, как носили крестьяне. Катерина изумленно его разглядывала, и Григорий понял: она не ожидала, что его брат окажется таким красавцем.

Обычно Григорий всегда был рад видеть Левку, особенно если тот трезв и невредим. Но сейчас ему стало жаль, что тот нарушил их уединение.

Он их познакомил, и Левка глянул на незваную гостью с интересом. Катерина вытерла со щек слезы.

— Григорий рассказывал, как погибла ваша мама, — пояснила она.

— Последние девять лет он заменяет мне отца и мать, — сказал Левка и принюхался. — И очень вкусно готовит!

Григорий достал миски и ложки, положил на стол буханку черного хлеба. Катерина рассказала Левке о драке с околоточным Пинским. В ее рассказе Григорий выглядел гораздо отважнее, чем на самом деле, но ему было приятно, что она считает его героем.

А Левка был Катериной очарован. Он слушал, наклонившись вперед, словно никогда ему не рассказывали ничего интереснее. Он улыбался и кивал, а в его глазах отражался то восторг, то страдание, — смотря о чем шла речь.

Григорий разложил еду по мискам и придвинул ящик к столу вместо третьего стула. Было вкусно: в кастрюлю с вареной репой он покрошил луковицу, а от мозговой косточки блюдо получилось наваристым. Все повеселели. Левка болтал о каких-то пустяках, случаях на фабрике, рассказывал анекдоты, а Катерина смеялась.

Когда они поели, Левка спросил Катерину, как она оказалась в Петербурге.

— У меня умер отец, и мать снова вышла замуж, — сказала она. — А отчиму больше нравлюсь я, чем она… — Катерина качнула головой, и по ее лицу Григорий не понял, что она чувствует, стыд или негодование. — Во всяком случае, матери что-то такое показалось, и она вышвырнула меня на улицу.

— Половина живущих в Петербурге приехали из деревни, — сказал Григорий. — Скоро некому будет работать на земле.

— А как ты добралась? — спросил Левка.

Она стала рассказывать обычную историю, как кто-то подвез ее на телеге из милости, а Григорий сидел и смотрел на ее лицо.

Левка снова слушал с жадным вниманием, вставлял забавные замечания, то и дело задавал вопросы.

Скоро Григорий заметил, что Катерина повернулась на стуле к Левке и обращается исключительно к нему.

«Словно меня вообще здесь нет», — подумал Григорий.

Март 1914 года

— Так значит, книги Библии были написаны на разных языках, а потом переведены на английский? — спросил Билли.

— Именно, — ответил отец. — А Римская католическая церковь пыталась запретить читать переводы. Она не хотела, чтобы обычные люди, такие, как мы, сами читали Библию и спорили со священниками.

Когда речь заходила о католиках, отец вдруг забывал, что относиться к людям надо по-христиански. Католиков он ненавидел, наверное, даже больше, чем атеистов. Но спорить любил.

— Тогда где же оригиналы? — спросил Билли.

— Какие оригиналы?

— Оригиналы Библии, написанные на иврите и греческом, где они хранятся?

Они сидели друг напротив друга за квадратным кухонным столом, у себя дома на Веллингтон-роу. Было три часа пополудни. Билли вернулся из шахты, вымыл лицо и руки, но еще не переоделся. Отец уже успел снять пиджак и сидел в жилете, рубашке и галстуке — после обеда он собирался на профсоюзное собрание. Мама разогревала еду. Дед сидел тут же и загадочно улыбался, словно все это слышал уже не раз.

— Сами оригиналы не сохранились, — сказал отец. — Они погибли много веков назад. Но остались копии.

— А где копии?

— В разных местах. В монастырях, в музеях…

— Их надо хранить в одном месте.

— Но существует не одна копия каждой книги. Одни хуже, другие лучше…

— Как это одна копия может быть лучше другой? Они же не должны отличаться друг от друга.

— Но отличаются. При переписывании люди иногда искажают текст.

Билли растерялся.

— Тогда как же нам узнать, что было написало на самом деле?

— Есть такая наука — герменевтика. Ученые богословы сравнивают разные варианты текста и делают вывод о том, что было написано в оригинале.

Это Билли потрясло.

— Ты что, хочешь сказать, что книги, где было бы записано Слово Божие в его истинном виде, не существует? Что люди обсуждают священные тексты и решают, что там должно быть?