— Я говорю о серьезных вещах, — жестко сказал Гас.

— О, простите! — сказала Роза и состроила строгую мордочку, так что Гас едва удержался от смеха.

— У меня будет одно-единственное условие: вы не должны упоминать, что информация получена из Белого дома. Я покажу вам телеграмму от немецкого министра иностранных дел Артура Циммермана немецкому послу в Мексике.

Она взглянула на него с изумлением.

— Как она к вам попала?

— От «Вестерн юнион», — солгал он.

— И не была зашифрована?

— Ее расшифровали.

Он дал ей листок с машинописным текстом на английском языке.

— Наверное, это не подлежит оглашению? — спросила она.

— Напротив. Единственное, чего я от вас прошу — не пишите, откуда она у вас.

— Ладно… — Она начала читать и в следующую секунду, пораженная, взглянула на него. — Гас, это не розыгрыш?.. Немцы заплатят мексиканцам, чтобы те вторглись в Техас?

— Таково предложение господина Циммермана.

— Гас, но это же сенсация века!

Он позволил себе улыбнутся, стараясь не выдать своего торжества.

— Я знал, что вы так скажете.

— Вы это делаете сами по себе или от лица президента?

— Роза, неужели вы можете себе представить, чтобы я сделал такое без согласования на самом верху?

— Ничего себе! Значит, это передано мне от самого президента Вильсона!

— Неофициально.

— Вы представляете себе, что скажут американцы, когда узнают!

— Думаю, это повлияет на их желание вступить в войну и сражаться с Германией.

— Да они будут требовать этого с пеной у рта! Вильсон будет вынужден объявить войну.

Гас ничего не ответил. Роза верно истолковала его молчание.

— Ах, вот в чем дело! Вы затем и даете мне телеграмму. Президент хочетобъявить войну.

Она была совершенно права. Он улыбнулся, наслаждаясь разговором с этой умной женщиной.

— Я вам ничего такого не говорил.

— …И Вильсон теперь может сказать, что не нарушил предвыборных обещаний, но был вынужден изменить политику под давлением общественного мнения.

— Но вы же не будете об этом писать, не так ли? — немного встревожился он.

Она улыбнулась.

— Ну что вы! Я просто не хочу, чтобы обо мне думали, будто я принимаю все за чистую монету.

Официант принес еду: для нее — тушеного лосося, для него — бифштекс и картофельное пюре. Роза поднялась:

— Мне пора в агентство.

— А как же ланч? — удивился Гас.

— Вы что, не понимаете? — в ответ удивилась она. — Я не могу сейчас есть! Вы только что подняли Америку на войну.

Гас кивнул.

В следующий миг ее уже и след простыл.

Март 1917 года

Этой зимой в Петрограде было холодно и голодно. Термометр у казарм Первого пулеметного полка на целый месяц замер на минус семнадцати по Цельсию. Пекари перестали выпекать пироги, кексы, булочки и что бы то ни было, кроме хлеба, и тем не менее муки не хватало. Так много солдат пыталось выпросить или стянуть лишний кусок еды, что у дверей столовой поставили караул.

Однажды холодным ветреным днем в начале марта Григорий, получив увольнительную, решил после обеда проведать Вовку, которого оставляли на попечение хозяйки дома, пока Катерина была на работе. Григорий надел шинель и зашагал по обледенелым улицам. На Невском проспекте он заметил нищенку лет девяти, она стояла на углу, под порывами ледяного ветра. Что-то странное почудилось ему в ней, и он нахмурился, проходя мимо. Минутой позже он понял, что его так поразило. Она бросила на него взрослый, призывный взгляд. Это так потрясло его, что он остановился. Как могла она быть проституткой в таком возрасте? Он обернулся, собираясь подойти к ней и спросить об этом, но ее уже не было.

Он пошел дальше, а мысли приняли тревожное направление. Он знал, конечно, что бывают люди, которые занимаются сексом с детьми. Это он узнал еще когда они с маленьким Левкой искали помощи у священника, вон сколько лет назад. Но образ девятилетней девочки, отчаянно пытающейся изобразить приглашающую улыбку, запал ему в душу и мучил. Ему хотелось плакать. Несчастная страна, думал он, мы заставляем наших детей торговать собой — что может быть хуже?

К дому он подошел в мрачном расположении духа. А войдя, услышал, как заливается Вовка. Поднявшись в комнату Катерины, он нашел малыша одного, с покрасневшим, искаженным в плаче личиком. Он взял его на руки и стал баюкать.

В комнате было чисто прибрано и пахло Катериной. Обычно Григорий приходил сюда по воскресеньям. У них уже вошло в привычку утром гулять, потом возвращаться и готовить обед из того, что принес из казармы Григорий, — когда удавалось что-нибудь достать. Потом Вовка засыпал, а они занимались любовью. Так что по воскресеньям, когда еды было достаточно, Григорий был здесь абсолютно счастлив.

Вовкины вопли перешли в недовольное монотонное нытье. С ребенком на руках Григорий отправился разыскивать хозяйку, которая должна была за ним присматривать. Нашел он ее в прачечной, низенькой пристройке за домом: она пропускала через каток мокрое белье. Это была женщина лет пятидесяти, с седыми волосами, повязанными платком. В 1914 году, когда Григорий уходил на войну, она была полной, но сейчас шея у нее стала тонкая, щеки обвисли. Даже домовладелицы в нынешние времена ходили голодные.

Когда она его увидела, вид у нее сделался виноватый и испуганный.

— Вы что, не слышали, что ребенок плачет? — спросил Григорий.

— Не могу же я целый день его укачивать! — воинственно ответила она и снова стала крутить ручку катка.

— Может, он голоден!

— Свое молоко он уже выпил.

Ее ответ прозвучал подозрительно быстро, и Григорий подумал, что, возможно, она выпила молоко сама. Ему захотелось ее придушить.

В холодном воздухе неотапливаемой прачечной он почувствовал, что Вовкина нежная детская кожа горяча, как печка.

— Кажется, у него жар, — сказал он. — Вы не заметили, что у него температура?

— Я вам что, врач, что ли?

Вовка перестал плакать и впал в какое-то оцепенение, которое еще сильнее обеспокоило Григория. Обычно это был живой, любознательный малыш, хотя деятельность его и носила порой разрушительный характер. Но сейчас он лежал на руках у Григория неподвижно, с пылающим лицом, глядя в одну точку.

Григорий вернулся с ним в комнату и уложил на постель. Взяв с полки кувшин, он вышел из дома и помчался в магазин на соседней улице. Купил молока, немного сахару в кулечке из обрывка газеты и яблоко.

Когда он вернулся, Вовка был все таким же безучастным.

Григорий подогрел молоко, покрошил туда корку черствого хлеба, насыпал сахару и стал кормить этой смесью Вовку. Тот ел так, будто умирал от голода и жажды.

Когда молоко с хлебом кончилось, Григорий вынул яблоко. Карманным ножом порезал на ломтики, один ломтик очистил. Кожуру съел сам, остальное протянул Вовке со словами: «Кожура мне, а ломтик тебе». Раньше малыша забавляла эта дележка, но сейчас ему было все равно. Ломтик выпал у него изо рта.

Доктора поблизости не было, да Григорий и не смог бы ему заплатить, но через несколько кварталов жила знакомая повитуха Магда, миловидная жена его старого друга Константина, секретаря большевистского комитета Путиловского завода. Как только у них выдавалась возможность, Григорий с Константином играли в шахматы, и Григорий обычно выигрывал.

Григорий переодел мокрого Вовку, завернул в Катеринино одеяло — так, что видны были только глаза да кончик носа, — и они вышли на холод.

Константин и Магда жили в двухкомнатной квартире вместе с теткой Магды, которая присматривала за их тремя детьми. Григорий боялся, что Магда ушла принимать очередные роды, но ему повезло, она оказалась дома.

Магда была женщина резкая, но с добрым сердцем. Она пощупала Вовкин лоб и спросила:

— Он кашляет?

— Нет.

— Какой стул?

— Жидкий.

Она раздела Вовку и сказала:

— У Катерины, значит, нет молока?