Хотя на самом деле — не один раз, понял он.

— Она должна была выйти замуж за сына сенатора Дьюара, — сказал Вялов, и Левка услышал в его хриплом голосе не только ярость, но и горечь. — Мой внук мог бы стать президентом…

Левке было тяжело сейчас думать, но он понял, что свадьба не состоится. Как бы он ее ни любил, Гас Дьюар никогда не женится на женщине, у которой будет чужой ребенок. Если только…

— Ребенка может и не быть… — с трудом прохрипел Левка. — Есть же доктора в городе…

Вялов схватился за бич, и Левка сжался в комок.

— Даже не думай! — заорал Вялов. — Это против воли Божьей!

Это Левку поразило. Каждое воскресенье он возил Вялова с семьей в церковь, но считал его религиозность напускной. Вялов жил по законам преступного мира, где правит жестокость. И при этом слышать не мог об абортах! Левке захотелось спросить, неужели церковь разрешает избивать людей и давать взятки.

— Ты хоть понимаешь, какое унижение меня ждет из-за тебя? — сказал Вялов. — Все газеты в городе уже сообщили о свадьбе! — Его лицо покраснело и голос перешел в рев. — Что я скажу сенатору Дьюару? Я уже назначил день свадьбы! Договорился с поставщиками! Приглашения напечатаны и лежат в типографии! Представляю, как посмеется надо мной эта надменная старая грымза миссис Дьюар! И все из-за какого-то вонючего придурка!

Он вновь замахнулся кнутом, но в ярости отбросил его прочь.

— Нельзя тебя убивать… — Он повернулся к Тео. — Тащите это дерьмо к врачу. Пусть подлатает. Это будущий муж моей дочери.

Июнь 1916 года

— Сынок, мы можем поговорить? — спросил отец.

Билли ушам не поверил. Уже почти два года, с тех самых пор, как Билли перестал ходить в «Вифезду», они практически не разговаривали. В маленьком домике на Веллингтон-роу всегда чувствовалось напряжение. Билли уже забыл, как это бывает, когда на кухне звучат тихие голоса, ведущие спокойную беседу. Да хоть бы и громкие, повышенные в жарком споре, как часто случалось. В немалой мере именно из-за этой тяжелой атмосферы Билли и пошел в армию.

Отец говорил почти робко. Билли внимательно глянул на него. Лицо отца выражало то же: не раздражение, не вызов, лишь мольбу.

Но Билли не собирался идти у него на поводу.

— Зачем? — сказал он.

Отец уже открыл рот, чтобы бросить в ответ резкость, но сдержался.

— Я поддался гордыне, — сказал он. — Это грех. Возможно, ты тоже поддался гордыне, но это дело твое и Господа, и для меня не оправдание.

— Чтобы это понять, тебе понадобилось два года.

— Мне понадобилось бы еще больше, если бы ты не уходил на войну.

Билли и Томми записались в армию в прошлом году, прибавив себе лет. Их взяли в Восьмой батальон «Валлийских стрелков», который назвали Эйбрауэнским землячеством. Батальон земляков — нечто новое. Люди из одного города оставались вместе, обучались военному делу и потом воевали бок о бок с теми, с кем вместе росли. Это должно было поднять воинский дух.

Отделение Билли обучали год, — в основном в новом лагере под Кардиффом. Билли занятия нравились. Легче, чем добывать уголь, и намного безопасней. Конечно, было скучновато — «заниматься» часто означало просто ждать чего-то — но кроме этого были занятия спортом, игры и товарищеские отношения парней, привыкающих к новому образу жизни. Как-то, когда ему долго было нечем заняться, он взял случайно подвернувшуюся книжку — это оказался Шекспировский «Макбет» — и, к своему удивлению, обнаружил, что стихи на удивление хорошие, а сюжет захватывающий. Человеку, проведшему так много часов за изучением протестантской Библии семнадцатого века, язык Шекспира не казался сложным. Потом он прочел полное собрание сочинений, перечитывая некоторые пьесы по нескольку раз.

Теперь подготовка окончена, и «землякам» перед отъездом во Францию дали двухдневный отпуск. Отец, понимая, что может никогда больше Билли не увидеть, впервые за это время с ним заговорил.

Билли посмотрел на часы. Он заглянул домой попрощаться с мамой. Эти два дня он собирался провести в Лондоне с Этель и ее квартиранткой. Милое личико Милдред с розовыми губками и заячьими зубками запало ему в душу, хотя ее: «Ебеныть, так ты Билли?» — и поразили его. На полу у двери стоял ранец, собранный и готовый к отъезду.

— Мне бы успеть на поезд, — сказал он.

— Поедешь на следующем, — сказал отец. — Сядь, Билли. Прошу тебя.

Билли чувствовал себя неловко, когда отец был в таком настроении. Отец мог метать громы и молнии, говорить презрительно или едко — но все это были проявления силы. Билли не хотел видеть его в минуты слабости.

Дед, как обычно, сидел на своем стуле и слушал.

— Не торопись, Билли, — сказал он. — Дай отцу поговорить с тобой.

— Ну ладно, — сказал Билли и сел за стол.

С кухни пришла мать.

Несколько секунд все молчали. Билли подумал, что может никогда больше не вернуться в этот дом. Теперь, после лагеря, он впервые заметил, что домик у них маленький, а комнаты темные. От угольной пыли и кухонных запахов дышать было тяжело. Но самое главное — после лагеря он вдруг понял, именно из-за того, что в родительском доме его держали в строгости, он слишком многого не знал и не понимал. И все же ему было грустно уезжать. Он расставался не только с местом, но и с жизнью, которую вел. Здесь все было просто. Он верил в Бога, слушался отца, доверял приятелям в шахте. Владельцы шахты были злыми, профсоюз защищал шахтеров, а социализм обещал светлое будущее. Но жизнь не так проста. Возможно, он еще вернется на Веллингтон-роу, но ему никогда уже не стать прежним мальчишкой.

Отец молитвенно сложил руки, закрыл глаза и сказал:

— Господи, помоги рабу твоему быть смиренным и кротким, как Иисус! — Потом, открыв глаза, он спросил: — Билли, зачем ты это сделал? Зачем пошел в армию?

— Потому что мы ведем войну, — сказал Билли. — Хочешь не хочешь — сражаться кому-то надо.

— Но разве ты не понимаешь… — Отец замолчал и примирительно поднял ладони. — Давай начнем с начала. Ты же не веришь тому, что читаешь в газетах, что немцы — злодеи, насилующие монашек, ведь нет?

— Нет, — сказал Билли. — Все, что газеты писали про шахтеров, было ложью, так что и написанное про немцев — вряд ли правда.

— Мне представляется, что это война капиталистов, к рабочему классу не имеющая отношения, — сказал отец. — Но ты можешь со мной не согласиться.

Усилия отца быть терпимым произвели впечатление на Билли. Никогда еще он не слышал от отца: «Ты можешь со мной не согласиться».

— Я знаю о капитализме немного, но, думаю, ты прав. Только все равно Германию нужно остановить. Они думают, что должны править миром!

— Мы — жители Британской империи, — сказал отец. — Под ее властью четыре миллиона человек. Вряд ли кто-нибудь из них имеет право голосовать. Они не могут управлять собственными странами. А спроси обычного британца, почему — и он ответит, что это наша судьба — править низшими народами! — Отец развел руки жестом, означающим: «Неужели ты еще не понял?». — Билли, мальчик мой, это не Германия считает, что должна править миром, а мы!

Билли вздохнул. Со всем этим он был согласен.

— Но на нас напали. Может быть, причины для войны другие, но все равно мы должны драться.

— Сколько уже погибло за эти два года? — сказал отец. — Миллионы! — Его голос сорвался, но не от гнева, а от отчаяния. — И пока молодежь согласна убивать друг друга, говоря «все равно мы должны драться», — это будет продолжаться.

— Я думаю, это будет продолжаться, пока кто-нибудь не победит.

— А мне кажется, — сказала мама, — ты боишься, что люди подумают, будто ты струсил.

— Нет! — сказал он, но она была права. Все его разумные объяснения, зачем он пошел в армию — это было еще не все. Как обычно, мама видела его насквозь. Почти два года он слышал и читал, что если молодые здоровые ребята вроде него не идут воевать — значит, они трусы. Об этом писали во всех газетах, говорили в магазинах и пабах, в Кардиффе девчонки вручали белое перо всем парням не в военной униформе, а набирающие пополнение сержанты отпускали язвительные шуточки вслед таким, как Билли. Билли знал, что это пропаганда, но все равно она действовала. Трудно было смириться с мыслью, что люди могут счесть его трусом.