Сэр Алан кашлянул.

— Мы сейчас собираемся повидать других женщин, оказавшихся в столь же печальных обстоятельствах, как вы, — сказал король.

— Ах, ваше величество, вы так добры, что заехали ко мне! Я вам очень благодарна! Король повернулся и пошел к карете.

— Я помолюсь за вас, миссис Эванс, — сказала королева и последовала за ним.

Фиц протянул миссис Дэй-Пони конверт. Этель знала, что там пять золотых соверенов и записка: «Граф Фицгерберт выражает Вам искреннее сочувствие».

Это тоже придумала Этель.

Через неделю после взрыва Билли вместе с отцом, мамой и дедом пошли в церковь.

Молитвенные собрания «Вифезды» проходили в квадратном выбеленном зале. На стенах никаких изображений. Со всех четырех сторон простого стола аккуратными рядами расставлены стулья. На столе на вулвортовской [7]фарфоровой тарелке — буханка белого хлеба и кувшин дешевого хереса — символические хлеб и вино, но службу здесь называют не причащением, не мессой, а просто «преломлением хлебов».

К одиннадцати утра в зале сидело около сотни прихожан: мужчины в лучших костюмах, женщины — в шляпках, на задних рядах ерзала и вертелась детвора. Постоянного ритуала не было, люди делали то, что казалось нужным в данный момент, что подсказывал им Святой Дух: можно было прочитать молитву, спеть гимн, прочесть отрывок из Библии, произнести небольшую проповедь. Правда, женщины здесь, конечно, молчали.

Вообще-то установленный порядок проведения молитвенных собраний был. Первую молитву произносил кто-нибудь из старших, потом ему следовало преломить хлеб и передать тарелку сидящему рядом. Каждый прихожанин, за исключением детей, отламывал маленький кусочек хлеба и съедал. Потом передавали вино, и все пили прямо из кувшина: женщины — по чуть-чуть, кое-кто из мужчин — по здоровому глотку, а то и не одному. Потом они сидели молча, пока кто-нибудь не начинал говорить.

Как-то Билли спросил отца, с какого возраста ему тоже можно здесь петь и читать молитвы. «Правил на это нет, — ответил отец. — Все мы внемлем Святому Духу». И Билли принял, его слова как руководство к действию. Если в ходе собрания ему на ум приходила первая строчка гимна, он считал это указанием свыше, вставал с места и объявлял этот гимн. Он знал, что брал на себя слишком много, но прихожане не возражали. Рассказ, как во время «посвящения» в шахте ему явился Христос, обошел добрую половину церквей в угольных районах Южного Уэльса, и к Билли здесь было особое отношение.

Этим утром во всех молитвах просили дать утешение потерявшим родных, особенно миссис Дэй-Пони, которая сидела тут же, под черной вуалью; рядом с ней испуганно озирался ее старший сын. Отец Билли просил Господа наделить ее великодушием, чтобы простить владельцев шахты, попирающих законы о дыхательных аппаратах и переключаемой вентиляции. Но Билли казалось, что чего-то недостает. Просить лишь об исцелении — это слишком просто. Он же хотел, чтобы Господь помог ему понять, как этот взрыв согласуется с его, Господа, волей.

Он еще никогда не произносил здесь импровизированных молитв. Другие произносили, и в тех молитвах были красивые, хорошо обдуманные фразы, цитаты из Священного Писания, как если бы они читали проповедь. Но Билли подозревал, что на Господа произвести впечатление не так-то легко. Его самого больше трогали простые слова, когда чувствовалось, что человек молится от всего сердца.

К концу службы слова у него в голове начали складываться в предложения, и он почувствовал сильное желание дать им волю. Посчитав это указанием свыше, Билли поднялся. Закрыв глаза, он сказал:

— Господи, сегодня утром мы просили Тебя дать утешение всем тем, кто потерял мужа, отца, сына, и особенно нашей сестре во Христе миссис Эванс. Мы молим Тебя очистить души осиротевших, чтобы они смогли принять твое благословение.

Так говорили и другие. Билли остановился, а потом снова заговорил:

— Но сейчас, Господи, мы просим еще об одном: даруй нам благо понимания. Нам нужно знать, Господи, почему в шахте произошел этот взрыв. На все святая воля Твоя, но для чего Ты разрешил гремучему газу скопиться на основном горизонте и зачем позволил ему загореться? И, Боже, как вышло, что над нами поставлены эти люди, директора «Кельтских минералов», которые в своей жадности не думают о чужих жизнях? Как может смерть прекрасных людей и страдания, причиняемые телам, которые Ты создал, служить Твоей святой цели?

Он вновь остановился. Он понимал, что не годится предъявлять Богу требования, словно дирекции на переговорах, и решил закончить так:

— Мы знаем, что страдания людей Эйбрауэна должны сыграть какую-то роль в святом промысле Твоем… — На этом надо было и закончить, но он не удержался и добавил: — Но мы не понимаем, какую! Прошу, объясни нам! — И закончил как положено: — Во имя Господа нашего Иисуса Христа.

— Аминь, — подхватили голоса.

На вторую половину дня жители Эйбрауэна были приглашены посетить сады Ти-Гуина. Для Этель это означало огромное количество работы.

В субботу вечером во всех питейных заведениях Эйбрауэна появилось объявление, а в воскресенье утром сообщение об этом зачитывали во всех церквах. За садом особенно старательно ухаживали перед приездом короля, несмотря на время года, и теперь граф Фицгерберт желал, чтобы этой красотой могли полюбоваться все соседи, говорилось в приглашении. В нем также было указано, что граф будет в черном галстуке и был бы рад видеть своих гостей одетыми в соответствии с трагическими обстоятельствами. И что несмотря на траур приглашенным будут предложены прохладительные напитки.

Этель распорядилась поставить на Восточной лужайке три шатра. В одном стояли шесть 108-галлонных бочек светлого пива, привезенных поездом с королевской пивоварни в Понтиклане. Для трезвенников, которых в Эйбрауэне было немало, во втором шатре стояли длинные столы с баками горячего чая и сотнями чашек с блюдцами. В третьем шатре, поменьше, угощались хересом представители немногочисленного в Эйбрауэне среднего класса — к которым относился англиканский викарий, оба доктора и начальник шахты Малдвин Морган, которого шахтеры называли не иначе, как Морган-в-Мертире.

По счастью, стоял солнечный день, было холодно, но сухо, высоко в голубом небе виднелись лишь два-три безобидных облачка. Пришло четыре тысячи человек, практически все население городка, и почти все надели черный галстук, ленту или нарукавную повязку. Они бродили вокруг причудливо выстриженных кустов, заглядывали в окна, топтали лужайки.

Графиня Би не выходила из своей комнаты: таких приемов она не любила. Этель из опыта знала, что все знатные люди думают только о себе, но графиня достигла в этом совершенства. Она вкладывала все силы в то, чтобы добиться чего хотела или настоять на своем. Даже устраивая прием — а уж это она умела — она просто создавала соответствующее обрамление для своей красоты.

Фиц приветствовал гостей в викторианско-готическом великолепии Большого зала. У его ног, словно меховой ковер, лежал огромный пес. Фиц надел твидовый коричневый костюм, в котором выглядел не таким недоступным, несмотря на жесткий воротник-стойку и черный галстук. Этель подумала, что сегодня он еще красивее, чем обычно. Она приводила к нему родственников погибших и раненых группами по три-четыре человека, чтобы он мог принести соболезнования каждому пострадавшему жителю Эйбрауэна. Он говорил с ними со свойственным ему обаянием, и, уходя, каждый чувствовал себя польщенным.

Этель уже была экономкой. После королевского визита графиня Би настояла на том, чтобы миссис Джевонс уволили: в ее доме не место старым, немощным слугам. Несмотря на юный возраст Этель, графиня сочла, что она именно тот человек, который сможет, не покладая рук, исполнять все ее прихоти, и назначила экономкой. Мечта Этель сбылась. Она жила теперь не с остальными слугами, а получила во владение маленькую комнатку — и повесила на стену фотографию родителей в лучшей воскресной одежде, стоящих на фоне «Вифезды» в день ее открытия.