Этель подозвала горничную.

— Герр Вальтер встал, — сказала она. — В серой спальне можно делать уборку.

Как только гость выходил из спальни, ее следовало подмести, застелить постель, опорожнить ночной горшок и принести свежей воды для мытья. Этель увидела Пила, тот пересчитывал тарелки.

— Наверху кто-нибудь еще поднялся? — спросила она его.

— Девятнадцать, двадцать, — сказал он. — Мистер Дьюар позвонил, чтобы принесли горячую воду для бритья, да еще синьор Фалли попросил кофе.

— Леди Мод захотела, чтобы я вышла с ней в сад.

— Это не годится, — сказал сердито Пил. — Ты нужна здесь, в доме.

Этель это знала.

— Но что же мне делать, мистер Пил? — спросила она. — Не могу же я ей сказать: «Обойдетесь!»

— Брось свои выходки! Иди, а как только освободишься — сразу сюда.

Когда она вернулась в холл, у дверей уже стоял Гелерт, пес графа. Он шумно, радостно дышал, чувствуя, что намечается прогулка. Все вышли и через восточную лужайку направились к лесу.

— Я полагаю, общаясь с леди Мод, вы тоже стали суфражисткой? — спросил фон Ульрих.

— Было как раз наоборот, — сказала леди Мод. — Первые либеральные идеи я услышала от Уильямс.

— Я лишь повторила слова отца, — сказала Этель.

Она понимала, что у них нет никакого желания беседовать с ней. Правила этикета не позволяли им гулять одним, но можно было хотя бы создать иллюзию одиночества. Она позвала Гелерта и, играя с собакой, побежала вперед, давая им возможность говорить наедине, чего, должно быть, им и хотелось. Обернувшись, она увидела, что они взялись за руки.

Этель подумала, что Мод быстро принимает решения. Судя по тому, что она сказала вчера, Мод не видела Вальтера десять лет. И прежде у них не было настоящего романа, просто взаимная симпатия, в которой они не признавались. Должно быть, прошлым вечером что-то изменилось. Может, засиделись допоздна за разговором. Флиртовала Мод со всеми, получая таким образом информацию, но на этот раз было видно, что это не шутка.

Этель услышала, как Вальтер запел. Мод подхватила песню, и они рассмеялись. Мод любила музыку и хорошо играла на пианино, — в отличие от Фица, у которого, напротив, совсем не было слуха. Похоже, Вальтер тоже был музыкально одарен: у него был приятный легкий баритон, который очень оценили бы в «Вифезде».

Мысли Этель вернулись к работе. Она не заметила перед спальнями ни одной начищенной пары обуви. Надо найти мальчишек-сапожников и поторопить их. Она попыталась прикинуть, который теперь час. Если прогулка затянется, ей придется сказать, что пора возвращаться.

Она оглянулась, но на этот раз не увидела ни Мод, ни Вальтера. Может, они остановились или пошли в другую сторону? Минуту-другую она постояла на месте, но все утро ждать она не могла, и пошла назад той же дорогой.

Крепко обнявшись, они страстно целовались, и Мод даже застонала.

Интересно, подумала Этель, будут ли ее когда-нибудь так целовать. Клякса Левеллин целовал ее на берегу, когда они всей общиной вышли на пикник, но рта они не раскрывали, не обнимались, и уж, конечно, страстных стонов у Этель его поцелуи не вызвали. Маленький Дэй-Окорочок, сын мясника, как-то сунул руку ей под юбку, когда они были в Кардиффе, в кинотеатре «Пэлас», но через несколько секунд она его оттолкнула. А вот Левеллин Дэвис, сын учителя, ей нравился, он говорил с ней о правительстве либералов, а еще сказал, что у нее груди, как два теплых птенчика в гнездышке; но он уехал в колледж, а писем не писал. И ни разу, хоть и было любопытно, что дальше, она не испытывала страсти. И сейчас даже позавидовала Мод.

Мод открыла глаза, заметила Этель и разомкнула объятия.

Вдруг Гелерт взвизгнул и закружил вокруг, поджимая хвост. Что это с ним?

И тут же Этель почувствовала, как земля задрожала, словно мимо проходил поезд-экспресс, — а ведь до железной дороги было не меньше мили.

Мод нахмурилась и хотела что-то сказать, как вдруг раздался грохот, словно раскат грома.

— Господи, что это?! — воскликнула Мод.

Этель знала, что.

Она вскрикнула и бросилась бежать.

Билли Уильямс и Томми Гриффитс отдыхали.

Их послали работать на пласт «Четырехфутовый», всего в шести сотнях ярдов от поверхности, намного выше, чем проходил основной горизонт. Пласт был разбит на пять участков, все они носили названия английских ипподромов. Билли с Томми были в «Эскоте», ближайшем к стволу «Пирам». Они работали подручными старших шахтеров. Шахтер кайлом — киркой с прямым лезвием — откалывает от поверхности пласта куски угля, а подручный лопатой грузит уголь в вагонетку. Они начали работу, как обычно, в шесть утра, и теперь, через два часа, сделали перерыв, сели на сырую землю спиной к стенке туннеля, наслаждаясь тем, как остывает разгоряченное тело от легкого движения воздуха, и потягивая из своих фляг чуть теплый сладкий чай.

Они родились в 1898 году, в один день, через полгода им должно было исполниться шестнадцать. Разница в физическом развитии, доставлявшая Билли столько огорчений, исчезла. Теперь это были молодые парни, широкоплечие и мускулистые, и они уже брились раз в неделю, хотя особой нужды в том не было. Из одежды на них были только короткие подштанники и башмаки. Их тела были черными от угольной пыли, смешанной с потом, и поблескивали в тусклом свете ламп, как вырезанные из черного дерева статуи языческих богов. Правда, впечатление портили шапки.

Работа была тяжелая, но они привыкли, не жаловались на ноющие спины и немеющие суставы, как это делали старшие. Сил у них было в избытке, и по выходным они играли в регби, копали клумбы или участвовали в матчах по боксу без перчаток в сарае за трактиром «Две короны».

Билли не забыл своего посвящения в шахтеры три года назад — его и теперь охватывало негодование, стоило об этом вспомнить. Тогда он поклялся, что никогда не будет издеваться над новичками. А сегодня предупредил маленького Берта Моргана: «Не удивляйся, если над тобой решат подшутить. Тебя могут оставить на час в темноте или придумать еще чего-нибудь. У дураков и шутки дурацкие». Ехавшие в клети «старики» воззрились на него, но их взгляды были ему нипочем: он знал, что прав, и они тоже это знали.

Мама разозлилась тогда даже больше, чем Билли.

— Ну скажи ты мне, — воззвала она к отцу, стоя посреди комнаты и уперев руки в боки, с праведным гневом в темных глазах. — В чем тут промысел Божий, для чего понадобилось мучить маленьких мальчиков?

— Ты женщина, тебе не понять, — ответил отец (никогда еще он не ограничивался таким неудовлетворительным ответом).

Билли верил, что и мир в целом, и шахта Эйбрауэн в частности стали бы намного лучше, если бы все люди жили праведной, богобоязненной жизнью. А Томми, сын атеиста и последователя Карла Маркса, верил, что капиталистическая система вскоре сама себя уничтожит — при некоторой помощи революционно настроенного рабочего класса. Мальчишки яростно спорили, но оставались лучшими друзьями.

— Как-то не похоже на тебя — работать по воскресеньям, — сказал Томми.

Он был прав. Начальство шахты ввело дополнительные смены, чтобы выполнить заказ, но из уважения к чувствам верующих «Кельтские минералы» сделали воскресную смену добровольной. Однако Билли тоже работал, как и большинство.

— Я думаю, Господу угодно, чтобы у меня был велосипед, — сказал он.

Томми засмеялся, но Билли не шутил. Церковь «Вифезда» открыла в деревушке, в десяти милях от Эйбрауэна дочернюю церковь, и Билли с другими прихожанами каждое второе воскресенье ходил туда помогать. Будь у него велосипед, он бывал бы там и по будням, на занятиях по изучению Библии и молитвенных собраниях. Он поделился своими мыслями со старшими, и все согласились, что Господь не стал бы гневаться на Билли, если бы тот несколько раз поработал в воскресенье.

Билли собирался объяснить это другу, но земля под ним вдруг задрожала, и раздался такой грохот, будто настал Судный день, а страшный порыв ветра выбил у него из руки флягу с чаем.