— А дети?

— Они такие славные… Но даже будь они другими, — Билли пожал плечами, — ради нее я бы с ними ужился.

— Ты, должно быть, видел все эти шляпки у нее в комнате. Она открыла мастерскую.

— Ну да. Она говорит, все идет неплохо.

— А Томми тоже приехал на побывку?

— Да, он сел на поезд в Эйбрауэн.

Ллойд проснулся, увидел в комнате чужого и заплакал. Этель взяла его на руки и стала успокаивать. Потом сказала Билли:

— Пойдем на кухню. Я приготовлю завтрак.

Она решила сварить овсянку, а Билли сел читать газету. Через минуту он сказал:

— Чертова зараза!

— Ты о чем?

— Да этот Фицгерберт вовсю разоряется… — Он кинул быстрый взгляд на Ллойда, словно ожидая, что ребенок может обидеться за столь презрительное упоминание о его отце.

Этель заглянула через его плечо в газету. И прочла:

И далее в том же духе. Этель содрогнулась. Показная сентиментальная чушь, но она произведет впечатление. Обычно Фиц не надевал повязку, должно быть, он сделал это, чтобы выглядеть более эффектно. Его речь многих настроит против мирных переговоров.

Этель позавтракала с Билли. Потом оделась, одела Ллойда и вместе с ним вышла из дома. Билли собирался день провести с Милдред, но вечером обещал прийти на собрание.

В редакции «Жены солдата» она увидела во всех газетах репортажи о речи Фицгерберта. Несколько газет сделали речь главной темой Дня. Они смотрели с разных точек зрения, но сходились в одном: нанесен мощный удар по сторонникам мира.

— Как можно быть против обсуждениямирного соглашения? — сказала Этель, обращаясь к Мод.

— Можешь сама его спросить, — ответила Мод. — Я пригласила его на собрание, и он согласился прийти.

Этель опешила.

— Ну и теплый прием его ждет!

— Да уж, надеюсь.

Мод и Этель весь день работали над специальным выпуском газеты с центральным заголовком: «Угроза мира невелика». Мод заголовок нравился, но Этель считала иронию слишком тонкой. Ближе к вечеру Этель забрала Ллойда от няни, привела домой, покормила и уложила спать. И оставила на попечение Милдред, которая не ходила на политические собрания.

Когда Этель пришла в дом молитвы «Голгофа», народу в зале было много, в том числе солдат и матросов, и вскоре новоприбывшим оставалось только стоять. Ведущим был Берни. Он открыл собрание короткой, но скучной речью: оратор из него был никакой. Потом объявил первого выступавшего, философа из Оксфордского университета.

Этель знала доводы в пользу мира лучше, чем этот философ, и пока он говорил, смотрела на двух сидевших на кафедре мужчин, которые за ней ухаживали. Фиц — это порождение сотен лет богатства и культуры. Как всегда, он прекрасно одет, хорошо пострижен, с белыми руками и ухоженными ногтями. Берни — из племени преследуемых и гонимых, выживших благодаря тому, что они умнее тех, кто подвергал их гонениям. На нем был его единственный костюм из темно-серой саржи. Этель никогда не видела его ни в чем другом: когда стояла теплая погода, он просто снимал пиджак.

Мнения лейбористов на тему мира разделились. Председатель партии лейбористов Рамсей Макдональд, высказавшийся в парламенте третьего августа 1914 года против войны, ушел со своего поста через два дня после вступления Великобритании в войну, и с тех пор члены парламента от партии лейбористов поддерживали войну, как и большинство их избирателей.

Фиц начал свою речь с английских традиций. Сотни лет Великобритания поддерживала равновесие сил в Европе, помогала слабым странам, чтобы ни у одной страны не было преимущества перед другими.

— Канцлер Германии ничего не сказал об условиях мирного договора, но всякое обсуждение должно начинаться с положения вещей на данный момент, — сказал Фиц. — Если заключить мир сейчас — это означает, что Франция унижена и лишена своих территорий, а Бельгия становится сателлитом. Германия же будет доминировать на континенте по принципу грубой силы. Этого мы позволить не можем, а потому мы должны сражаться до победы.

Когда началось обсуждение, Берни заметил:

— Граф находится здесь не как офицер армии, а как частное лицо, и он дал мне слово, что присутствующие здесь солдаты не будут привлечены к ответственности, что бы они ни говорили. На самом деле, ни на каких других условиях мы бы графа и не пригласили.

Первый вопрос графу задал сам Берни.

— Лорд Фицгерберт, из ваших слов следует, что унижение Франции и лишение ее территорий ведет к дестабилизации обстановки в Европе. — Фиц кивнул. — В то время как унижение Германии и лишение ее Эльзаса и Лотарингии — что, без сомнения, произошло бы — должно обстановку в Европе стабилизировать.

Этель заметила, что Фиц растерялся. Он не ожидал, что здесь, в Ист-Энде, придется иметь дело с сильным противником. Интеллектуально Берни намного его превосходил. Этель даже стало немного жаль Фица.

— В чем же разница? — закончил вопрос Берни, и с тех мест, где сидели сторонники мирных переговоров, раздался одобрительный гул.

Но Фиц быстро пришел в себя.

— Разница в том, — сказал он, — что Германия — агрессор, жестокий, бесчеловечный и вооруженный до зубов. И если мы заключим мир сейчас — мы вознаграждаем подобное поведение и создаем предпосылки для его повторения в будущем!

Это вызвало одобрительные возгласы другой части аудитории, и Фиц сохранил лицо, но Этель подумала, что этот аргумент никуда не годится, а Мод встала, чтобы так и заявить:

— Война началась не по вине одной страны! Сейчас стало принято и удобно винить Германию, и наша милитаристская пресса поддерживает этот миф. Мы вспоминаем вторжение Германии в Бельгию и говорим об этом так, будто никаких провоцирующих предпосылок к этому не было. Мы забыли, как на границе Германии стояла шестимиллионная русская армия. Мы забыли, как Франция отказалась объявить нейтралитет… — Тут на Мод зашикали. («Говоря людям, что все не так просто, как им кажется, одобрения не дождешься», — с горечью отметила Этель.) — Я не говорю, что Германия ни в чем не виновата! — крикнула Мод. — Я говорю, что не виноватых нет! Я говорю, что мы воюем не ради стабильности в Европе, не ради справедливости для бельгийцев, не ради того, чтобы наказать Германию за милитаризм. Мы воюем, потому что слишком гордые и не желаем признать, что совершили ошибку!

Поднялся и попросил слова солдат в форме, и Этель с гордостью узнала Билли.

— Я был в битве на Сомме, — начал он, и в зале стало тихо. — Я хочу рассказать вам, почему мы понесли такие большие потери…

Голос у него звучный, как у отца, подумала Этель. И его же спокойная, уверенная манера говорить. Он мог бы стать прекрасным проповедником.

— Наши командиры нам сказали, что наступление будет не опаснее, чем прогулка по парку. Нам сказали, что наша артиллерия разрушила вражеские позиции, сравняла с землей окопы и уничтожила блиндажи, и когда мы окажемся на линии их укреплений, то увидим лишь мертвых немцев.

Этель заметила, что он обращается не к людям на кафедре, а смотрит вокруг, обводя зал внимательным взглядом, убеждаясь, что все глаза прикованы к нему.

— Почему они нам так говорили? — спросил Билли, глядя прямо на Фица. — Почему нам говорили неправду? — Этель увидела, что Фиц помрачнел. Ей было известно, что для людей высшего общества нет оскорбления хуже, чем обвинение во лжи. Билли это тоже было известно. — Позиции немцев не были разрушены, — бросил Билли в притихший зал. — Мы об этом узнали, попав под пулеметный огонь.