Вальтер нашел своего коня и вернулся в штаб Второй армии как раз к обеду. Среди сидевших за столом офицеров он с удивлением заметил отца. Тот был в генеральских чинах, и теперь его перебрасывали с одного поля боя на другое, совсем как раньше, в мирное время, из одной европейской столицы в другую.

Отто постарел и исхудал — все немцы сейчас выглядели исхудавшими. Его монашеская челка была острижена так коротко, что он казался лысым. Но он был бодр и весел. Военное время его вполне устраивало: ему нравилось, что нужно спешить, все время быть в напряжении, быстро принимать решения, нравилось чувство постоянной опасности.

О Мод они никогда не говорили.

— Ну, что видел? — спросил отец.

— В ближайшие недели в этом районе начнется крупное наступление, — сказал Вальтер.

Отец с сомнением покачал головой.

— Сектор Соммы — наилучшим образом укрепленный район на нашей линии фронта. У нас выгодное положение, три линии укреплений. На войне наносят удар по слабому месту противника, а не по самому сильному, даже англичанам это известно.

Вальтер рассказал о грузовиках, поездах и прокладке телефонного кабеля.

— Я думаю, это блеф, — сказал Отто. — Если бы здесь собирались перейти в наступление, они бы старались скрыть подготовку. Это просто уловка, настоящее наступление начнется севернее, во Фландрии.

— А что об этом думает фон Фалькенхайн? — спросил Вальтер. Эрик фон Фалькенхайн уже почти два года был начальником генерального штаба.

Отец улыбнулся.

— Он думает то, что я ему скажу.

Когда в конце ланча подали кофе, леди Мод спросила леди Гермию:

— Тетя, при необходимости вы сможете связаться с адвокатом Фица?

Тетя Гермия была шокирована.

— Дорогая моя, какая у меня может быть необходимость в адвокате?

— Мало ли что… — Мод взглянула на дворецкого, который ставил кофейник на серебряную подставку. — Граут, будьте так любезны, принесите мне листок бумаги и карандаш.

Граут вышел и возвратился с письменными принадлежностями. Мод написала имя и адрес семейного адвоката.

— Зачем мне это? — сказала тетя Гермия.

— Меня сегодня могут арестовать, — бодро сказала Мод. — Если это случится, попросите его поехать и вытащить меня из тюрьмы.

— Да ты что, шутишь?! — воскликнула тетя Гермия.

— Нет, я уверена, что этого не произойдет, — сказала Мод. — Но просто на всякий случай…

Она поцеловала тетю и вышла из комнаты.

Ее страшно раздражало отношение тети Гермии к этому вопросу, но так же думали многие женщины. Даме не подобало даже знать имя собственного адвоката, не то что разбираться в своих законных правах. Неудивительно, что женщин безжалостно эксплуатировали.

Мод надела шляпку, перчатки и легкий летний плащ, вышла из дома и села на автобус, идущий в Олдгейт.

Она ехала одна. С началом войны правила смягчились. Уже не было ничего зазорного в том, чтобы дама ходила днем без сопровождения. Тетя Гермия была недовольна этой переменой, но не могла же она запереть Мод в комнате! Воззвать к Фицу она тоже не могла: он был во Франции. Поэтому ей пришлось принять новые правила, хотя и с кислой миной.

Мод была редактором малотиражной газеты «Жена солдата». Один член Парламента, консерватор, назвал газету «вечная заноза для правительства», и с тех пор журнал поместил эту цитату под шапку. Надежду Мод победить в предстоящей схватке подогревало возмущение положением женщин и ее собственный ужас перед бессмысленной бойней. Мод субсидировала газету из собственных средств. Самой ей эти деньги вряд ли понадобились бы: все, что ей было нужно, оплачивал Фиц.

Этель Уильямс заведовала редакцией. Она была рада уйти из мастерской на более высокий оклад и ответственную должность. Этель разделяла настроения Мод, но умения у нее были другие. Мод разбиралась в политике в высших сферах. Выходя в свет, она встречалась с членами кабинета министров и обсуждала с ними злободневные вопросы. Этель же знала другой политический мир: Национальный союз работников швейной промышленности, Независимую партию лейбористов, забастовки, локауты и уличные демонстрации.

Как было условлено, Мод встретилась с Этель через дорогу от олдгейтского отделения Ассоциации семей солдат и моряков.

Перед войной это благотворительное общество, действуя из лучших побуждений, позволило обеспеченным дамам оказывать помощь и давать советы женам солдат, попавшим в стесненные обстоятельства. Теперь у них была другая роль. Правительство выплачивало женам находящихся на войне солдат, имевшим двоих детей, пособие размером в один фунт и один шиллинг. Это было немного — в два раза меньше, чем получал шахтер, — но достаточно, чтобы вывести из состояния крайней нищеты миллионы женщин и детей. Ассоциация семей солдат и матросов контролировала распределение пособий.

Но пособия следовало выдавать лишь при «надлежащем поведении», и дамы из благотворительного общества иногда не выплачивали государственные деньги женщинам, которые отвергали их советы по поводу воспитания детей и ведения хозяйства, а также были замечены в предосудительных вещах: посещении мюзик-холла и употреблении спиртного.

Мод считала, что женщинам лучше обходиться без джина, но тем не менее это не дает никому права ввергать их в бедность. Жившие в довольстве особы среднего класса, осуждавшие солдатских жен и лишавшие средств к существованию, приводили ее в бешенство. Парламент никогда бы не позволил так оскорблять женщин, думала она, если бы женщины имели право голоса.

С Этель пришло около дюжины женщин-работниц и один мужчина — Берни Леквиз, секретарь олдгейтской ячейки Независимой партии лейбористов. Партия одобряла газету Мод и поддерживала ее деятельность.

Когда Мод подошла к группе, собравшейся на тротуаре, Этель разговаривала с парнем, державшим блокнот.

— Пособие — это не подаяние, — говорила она. — Жены солдат получают его по праву. Вам разве приходится подтверждать, что вы вели себя «благопристойно», когда вы получаете деньги за работу журналиста? А когда мистер Асквит получает свою зарплату как член парламента, разве его кто-нибудь спрашивает, сколько мадеры он пьет? Эти женщины имеют такое же право на пособия, как если бы это была их зарплата.

Хорошо стала Этель говорить, подумала Мод, просто и выразительно. Возможно, этот талант перешел к ней от отца-проповедника.

Журналист смотрел на Этель с восхищением: кажется, он в нее почти влюбился. Извиняющимся тоном он сказал:

— Ваши противники утверждают, что женщина не должна получать пособие, если не хранит верность мужу, находящемуся на войне.

— А за мужьями кто-нибудь следит?! — возмутилась Этель. — Я уверена, что и во Франции, и в Месопотамии, и повсюду, куда посылают наших солдат, есть публичные дома. Что, командиры будут составлять списки женатых мужчин, посещающих такие заведения, и удерживать с них деньги? Измена — грех, но не повод ввергнуть согрешившую в нищету и позволить ее детям голодать.

Этель держала на руках своего ребенка, Ллойда. Ему было уже шестнадцать месяцев, и он мог ходить, хоть и нетвердо. У него были густые темные волосы, зеленые глаза и хорошенькое, как у матери, личико. Мод протянула руки, чтобы взять его, и он радостно к ней потянулся. Она почувствовала зависть: теперь она почти жалела, что не забеременела в ту единственную ночь с Вальтером, несмотря на все проблемы, которые это могло вызвать.

С того Рождества она ничего о нем не слышала, даже не знала, жив ли он. Может, она уже вдова? Она старалась не поддаваться унынию, но иногда ужасные мысли заставали ее врасплох, и ей приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не заплакать.

Этель закончила беседу с журналистом и представила Мод женщину с двумя детьми, которые держались за ее юбку.

— Это Джейн Маккалли, о которой я рассказывала, — сказала она.

У Джейн было милое лицо и решительный вид.

Мод пожала ей руку.

— Надеюсь, сегодня мы поможем вам добиться справедливости, миссис Маккалли, — сказала она.