Сант-Анджело знал, что все эти истории были обманом — ложью подлых газетчиков, стремившихся нажиться на своих памфлетах. Главари мятежников намеренно распаляли народ необузданной клеветой, чтобы огнем ненависти напитать костры революции. Несмотря на пылкие речи Дантона, Робеспьера и Марата, обещавших прогрессивные реформы, страна погрузилась в хаос и отчаяние. Франция воевала с соседними странами. Ее собственное население было доведено до крайней нищеты. Если бы самозваные лидеры не держали людей в постоянном возбуждении, призывая их защищать революцию и обороняться от тех или иных воображаемых врагов, народ мог бы встряхнуться и выйти из транса, в который его ввергли обманщики. У французов возникли бы вопросы к убийцам и палачам, затопившим их улицы кровью. Почему их просвещенная страна вдруг оказалась парией среди цивилизованных народов мира?

Его монашеская одежда с черной широкополой шляпой, прикрывавшей лицо, вызывала недоброжелательное любопытство на улицах. Многие священники теперь скрывались или находились в бегах. Выполнять церковные функции разрешалось только духовенству, присягнувшему конституции. Маркиз знал, что Мария Антуанетта твердо придерживалась католической веры и не допускала к себе таких священников — даже для последней исповеди. Но Сант-Анджело надеялся, что, увидев его лицо под полями черной шляпы, она поймет, какую авантюру он задумал.

Подъехав к Консьержери, маркиз почувствовал угрозу, витавшую в воздухе. В бывшем дворце Меровингов, как и в Часовой башне и Дворце правосудия, правил теперь Революционный трибунал. Эта готическая крепость была хорошо видна даже издали. Ее первая башня Цезаря была названа в честь римского императора. Вторая Серебряная башня получила свое название из-за того, что в ней когда-то находилась королевская сокровищница. Третью и самую жуткую из башен окрестили Бонбек, или «хороший клюв». Причиной послужили «поющие» пленники, которых отправляли в ее пыточные камеры.

Маркиз проехал вдоль Сены и свернул на старый каменный мост. Река ярко сверкала в лучах утреннего солнца. Однако в полутемном дворе крепости стоял тяжелый затхлый воздух, пронизанный атмосферой тревоги и мщения. Охранники и конюхи, суетливо выполнявшие свою обычную работу, казалось, чувствовали бремя вины за то злодеяние, которое им предстояло совершить. Убийство короля было варварским поступком, но казнь королевы — хрупкой женщины и матери двоих детей, венценосной особы, еще недавно восседавшей на французском троне — даже эти смутьяны воспринимали как что-то глубоко постыдное.

Кругом царила суматоха. Лошадей запрягали в повозки. Жандармы зачитывали списки тех, кого следовало казнить этим утром. Людей сгоняли к телегам. Адвокаты разыскивали своих осужденных клиентов. Воспользовавшись этой неразберихой, Сант-Анджело быстро прошел через двор. Он знал, где размещались «королевские покои». Взглянув вверх, маркиз увидел узкое окно ее камеры — не только зарешеченное, но и частично заколоченное досками. Вход в башню охраняли двое солдат. Он показал им письмо с печатью трибунала. (Эту печать маркиз собственноручно сделал несколько недель назад и послал, как дар патриота, на имя Фукье Тенвиля, главного обвинителя в деле против королевы.) Солдаты встревоженно хмурили лица, обсуждая достоверность документа.

— Быстрее! — нетерпеливо прикрикнул маркиз. — Вдове Капет назначено последнее причастие.

Слова «вдова Капет» жгли его язык, как угли, но именно так теперь суд называл королеву. Это была фамилия одного из предков Людовика XVI.

— Она уже отказала вчера одному священнику, — сказал солдат.

— Тогда она еще не знала, что сегодня ее познакомят с гильотиной.

— Пленница сказала, что любой священник, променявший верность королю на конституцию, больше не является для нее духовным пастырем.

— Я уже слышал этот бред и хочу услышать еще из ее собственных уст, — ответил Сант-Анджело под звонкий бой часов на башне. — Так вы пропустите меня? Или будете объяснять обвинителю, почему вдова опоздала на казнь?

Он сделал вид, что собирается уйти. Солдаты нехотя открыли двери. Приподняв полы сутаны, он бегом поднялся по винтовой лестнице. На следующем этаже два охранника пытались оттащить осужденного мужа от его рыдавшей жены. Маркиз помахал им письмом и поднялся к еще одной зарешеченной двери. Там Сант-Анджело снова предъявил письмо, но поскольку тюремщик не мог читать, он достал кошель и насыпал горсть монет в обветренную руку мужчины.

Поднявшись еще выше, он прошел мимо нескольких камер, где содержались находившиеся под следствием пленники. В Консьержери имелись помещения разных уровней комфорта. Например, высокородным и привилегированным гражданам, способным раздавать необходимые взятки, предоставлялись удобные комнаты с кроватями, столами и письменными принадлежностями. Менее богатых селили в «пистоли» с железной койкой и столом. А для простых людей (именуемых «навоз») отводились подземные камеры с гнилой соломой на полу и вечно сырыми из-за близкой Сены стенами. В прежние времена пленников оставляли умирать от недоедания и инфекционных болезней, свирепствовавших в мрачных подвалах. Сейчас процесс ускорялся гильотинами на площади Революции.

Сант-Анджело знал, что королеву разместили на самом верху башни. Это было сделано не из жалости к ее здоровью, а для обеспечения надежной охраны. Он поднялся по еще одной лестнице и увидел у входа в камеру двух вооруженных жандармов. Маркиз, замедлив шаг, достал из кармана требник.

— Я должен принять у пленницы последнее причастие.

— А мне до фонаря вся ваша показуха, — фыркнув, ответил один из жандармов. — Если хотите, заходите и говорите с гражданином Эбером. Он внутри.

Маркиз не рассчитывал на такую встречу. Из всех кровожадных волков революции Жак Эбер был наихудшим негодяем. Назвав себя главой Комитета общественного спасения, он выпускал газету с самыми грязными и клеветническими статьями, распространявшими отвратительную ложь о королеве Франции. Претендуя на роль лидера санкюлотов, он повсеместно заявлял: «Я обещал вам голову Антуанетты! Если Трибунал будет медлить, я сам отрублю ее своей саблей!» Очевидно, он решил проследить за казнью королевы.

Маркиз пригнул голову и вошел в помещение. (Эбер намеренно велел опустить косяк, чтобы Мария Антуанетта, выходя к судьям и представителям собрания, склоняла перед ними голову.) В передней комнате находились трое мужчин — комиссар и два его помощника.

— Кто вы? — повернувшись к Сант-Анджело, спросил Эбер.

Он, как обычно, сжимал одной рукой эфес шпаги, висевшей на его боку. Маркиз передал ему письмо и подождал, пока глава комитета прочитает его. Красноватые и близко сведенные к переносице глаза придавали Эберу сходство с крысой. Он постоянно что-то жевал. Его темные и мокрые от пота волосы были подвязаны на затылке трехцветной кокардой.

— Я никогда не видел вас в Собрании, — подозрительно прищурившись, произнес Эбер. — К какому из продажных орденов вы принадлежите?

— Я следую пути святого Франциска.

— И почему вы думаете, что Капет захочет беседовать с вами?

— Я не знаю, захочет ли она говорить со мной, — ответил маркиз, напуская на себя безразличный вид. — Но эта привилегия предусмотрена законом.

Он намеренно ссылался на закон. Этим убийцам нравилось говорить, что они поддерживали справедливость — равные права для каждого гражданина новой республики. Они утверждали, что их кровавые действия являлись безупречной работой государственного механизма. Даже гильотины, теперь ставшие символом их революции, описывались как быстрый и гуманный метод казни. Хотя на самом деле они были необходимы для уничтожения людей в беспрецедентных масштабах.

Мсье Эбер вернул письмо и, вытащив из кармана железный ключ, открыл им дверь в темницу королевы.

— Только сделайте все быстро. У нее было тридцать семь лет, чтобы заключить союз с богом. Даже не знаю, сможет ли она теперь наверстать упущенное.

Один из помощников засмеялся, и Эбер заулыбался, радуясь своей шутке. Маркиз с трудом проглотил комок гнева. Ярость жгла его сердце, как кипящая смола. Он вошел в тюремную камеру. В пустой комнате почти не было мебели. Мятая простыня на веревке прикрывала отхожее ведро. Комната располагалась на теневой стороне башни, и из-за заколоченного окна здесь всегда было тускло и холодно. Мария Антуанетта лежала на жестком тюфяке, подложив руку под щеку. Ее тусклые глаза рассеянно смотрели в никуда.