Справа размещалась более просторная комната. Вдоль стен здесь стояли книжные шкафы из красного дерева. На полках хранилась всякая всячина, начиная от старинных книг в потрескавшихся переплетах и кончая памятными сувенирами со всех концов света: египетские подсвечники, бронзовые чернильницы, резные тотемы и солонки из слоновой кости. Из прочей мебели тут имелись лишь стол, широкое кресло и торшер. Кэтрин щелкнула выключателем и усилила свет до максимума. На столе лежала кипа желтых и хрупких страниц, похожих на пергамент. Они были перевязаны потертой бечевкой. Она села в кресло, бережно приподняла рукопись и опустила ее на колени. Аккуратно развязав бечевку, которая почти расползалась на части, Кэтрин поднесла верхний лист к лицу. Даже теперь, после стольких лет после пожара, бумага источала горьковатый запах пепла. К счастью, черные строчки были все еще разборчивыми. «La Chiave Alla Vita Eterna». «Ключ к жизни вечной».

Просматривая страницы, торопливо и небрежно написанные на итальянском языке, она представляла себе их создателя, сидевшего за столом с опущенной головой и наморщенным лбом, с заостренным пером, застывшим в руке. В своих воспоминаниях Кэтрин видела, как он заканчивал одну страницу и отбрасывал ее в сторону, чтобы без промедления начать другую. Каждый лист был плотно заполнен строками текста вперемежку с рисунками и чертежами — следы исканий и обретения плодотворных мыслей.

Добравшись до нужной страницы, она затаила дыхание. Центральное место здесь занимал свирепый хмурый лик. Вместо волос извивались змеи. Надпись, выполненная витиеватым стилем, гласила: «Медуза». Кэтрин задумчиво смотрела на мрачный лик существа и обводила кончиком ногтя изящный контур образа. Она преисполнилась решимости оставаться бдительной и сильной. По крайней мере, еще немного. Надежда, хрупкая, призрачная, по-прежнему существовала. Если она, единственная из всех людей, не найдет решения, то кто это сделает вместо нее?

Закрыв глаза и выключив торшер, Кэтрин погрузилась в темноту уютного пространства. Тишину нарушал лишь мягкий гул кондиционера. Мысли уносились в грезы… в другое место, во Флоренцию, через века в иное время, когда там правили Медичи… И женщина по имени Катарина считалась тогда самой лучшей и самой желанной натурщицей для всех художников Европы.

Кэтрин редко позволяла себе эту слабость. Но сегодня вечером, после плохих новостей о Паллисере, ей необходимо было почерпнуть силу в воспоминаниях. И образы пришли быстро…

…Женщина лежала на соломенном тюфяке в просторной, освещенной лунным светом студии. За окнами стояла жаркая летняя ночь. Катарина затаила дыхание, желая убедиться, что ее любовник заснул. Бенвенуто звучно похрапывал, положив ладонь на ее обнаженное плечо. Она с бесконечной осторожностью приподняла его руку, с рельефными мышцами, которые образовались за годы тяжелой работы. Выскользнув из объятий Челлини, она вздохнула с облегчением, увидев, что тот даже не пошевелился во сне.

Шагнув, Катарина едва не опрокинула один из серебряных кубков, наполненных вином. В те дни в мастерской было много серебра и золота. Бенвенуто показывал ей шкатулку с драгоценными камнями, большая часть которых, как она знала, хранились прежде в папских сундуках. По заказу святого отца Челлини делал скипетр. Алмазы и рубины предназначались для жезла.

Возможно, в другой какой-нибудь студии она и польстилась бы на камешек, а то и два. Но здесь Катарина не мыслила себя воровкой. Во-первых, она никогда не предавала своих любовников, а во-вторых, внизу спали трое учеников и противный мастиф. Нет, не стремление украсть двигало ею, а простое и неодолимое любопытство. Катарина гордилась тем, что знала о мужчинах все то, что хотела. За десять лет усердных занятий своим ремеслом она повидала многое и научилась еще большему. Это помогало ей быть начеку и держать глаза открытыми.

В тот день Челлини пригласил ее позировать для медальона, над которым работал. Она пришла только вечером. Катарина знала, что такое опоздание вызовет его гнев, но ей нравилось проверять характер мастера. Ей нравилось сердить великого художника, нравилось осознавать, что без нее он не может продолжать свою работу. Она всеми силами хотела заставить его признаться в этом — перед ней и его учениками. И, естественно, она мечтала когда-нибудь покорить его сердце и властвовать над ним.

Все же он придумал способ выразить недовольство. Едва она вошла, Челлини велел ей сбросить одежду и, даже не поприветствовав, заставил ее позировать. Руки мастера грубо ощупывали ее тело. Но она не сказала ни слова. Катарина не хотела доставлять ему удовольствие своими жалобами. К тому же, он мог удержать шесть скудо, обещанные ей в конце каждого сеанса.

Когда свет дня иссяк — а свечи уже не помогали, — он бросил инструменты на один из верстаков и пригладил тыльной стороной ладони густые усы. Насколько она знала, это означало, что он был доволен выполненной работой. Катарина потянулась, спрыгнула с возвышения и направилась к своей одежде. О, как затекло и ныло ее тело!

— Время ужинать, — сказал он и три раза топнул ногой по деревянному полу.

Облако пыли и гипса поднялось в воздух. Не успела она натянуть сорочку, как в дверь постучал один из учеников.

— Войди! — крикнул Бенвенуто.

Смуглый юноша по имени Асканио, который не раз бросал на Катарину оценивающие взгляды, внес деревянный поднос с бутылью местного кьянти, жареным цыпленком, лежавшим на подушке из фиг и миндаля, и тарелкой с нарезанными фруктами. Пока Бенвенуто наполнял вином два серебряных кубка, заказанных для трапезной какого-то дворянина, Асканио поставил поднос на боцманский сундук, в котором среди прочих вещей хранились личные записи и рукописи мастера. Как-то раз Катарина спросила Челлини, о чем в них говорилось, но он небрежно отмахнулся рукой.

— Не забивай ерундой голову. Она слишком хорошенькая для этого.

Ах, как бы ей хотелось научиться читать и писать с такой же легкостью, как это делали образованные люди!

Пока они ужинали — или, точнее, пили вино, — мастер повеселел. Катарина всегда восторгалась его отменными шутками. Он заставлял ее смеяться, как ни один другой мужчина, а его темные глаза и сильные широкие ладони могли ввергать молоденьких женщин в безвольное рабство. Они отлично ладили, но затем Катарина совершила ошибку, потребовав свой гонорар.

— Я еще не закончил сеанс, — ответил Челлини.

— Не закончил? — спросила она. — Интересно, как ты сможешь работать в такой темноте?

— Я могу работать при любых условиях. Настоящему мастеру свет не нужен.

Судя по неразборчивой речи и пустой бутыли, лежавшей между ними на полу, он был уже пьян. Катарина намеренно ограничилась двумя-тремя глотками, ожидая, когда вино овладеет ее собеседником.

— Я могу видеть в темноте не хуже тебя, il mio gatto.

Он часто называл ее так — своей маленькой кошечкой.

Наверное, из-за того, что кошки тоже славились способностью ласкаться, красться и царапаться. С трудом удерживаясь на ногах, Челлини потянул ее за руку, но не к возвышению в центре комнаты, а к кровати, на которую он рухнул, словно груда кирпичей.

— Похотливый дьявол! — проворчала она, отталкивая его. — Ты пахнешь, как навоз в коровнике.

— Зато ты на вкус, как бодрящее вино, — ответил он, целуя ее в губы.

Его руки пробрались под платье Катарины, и он вдруг, с раздраженным рычанием, сорвал одежду с ее плеч.

— Ты порвал мое платье! — закричала она. — Оно стоит больших денег!

— Утром я куплю тебе новое, — примирительно ответил Челлини. — Шелковое. И шляпу в цвет!

Она поклялась, что заставит его выполнить обещание. Бенвенуто отличался грубостью, но он мог быть очень милым и щедрым. Она знала, как сыграть на его чувствах.

Оказалось, что он тоже умел играть в такие игры. В постели он был лучше всех других ее любовников. Его ласки уносили Катарину к небесам. Казалось, что любое прикосновение их тел рождало искру удовольствия. Между ними возникала связь, какой она не знала прежде. Пальцы Бенвенуто плавили ее плоть. Его взгляд блуждал по телу и лицу Катарины. Она безропотно позволяла ему все. Ей нравились все способы любви, которые он выбирал. В его руках она чувствовала себя податливой и послушной. А он, несмотря на абсолютную бесконтрольность, потворствовал каждому ее страстному порыву. Вряд ли это имело отношение к тому, что люди называли целомудренной любовью.