— Пардон, — шепчет он. — Еще недолго, и я уйду.

И повторяет эти слова все снова и снова, точно должен сообщить раздраженно шипящим зрителям каждому по отдельности:

— Я уже ухожу!

Портфель мешает бежать. Пробегая мимо вокзала, а затем по улице Стефана Мейера, Шильф засовывает его под мышку. Его усилия, кажется, разогревают весь город. Прохожие превращаются в разноцветную штриховку, дома втягивают животы и высовываются вперед, чтобы провожать взглядом проносящегося мимо бегуна. Некоторое время рядом бежит какой-то мальчуган, кричит: «Гоп, гоп!» — и хлопает в ладоши. Только выбежав на улицу Софии де Ларош, Шильф замедляет шаг. Сердце колотит в ребра. Дышит под ногами почва, вздыбленный тротуар тянется к небесам. Комиссару начинает казаться, что в следующий миг он вытечет из одежды мутной жижей.

Бонни и Клайд плюхаются с каменной ограды в воду и плывут ему навстречу, волоча за собой волнистый шлейф.

— Скорей, скорей, скорей, — крякают они.

Шильф не в состоянии говорить и, прежде чем войти в дом, благодарит их жестом, подняв вверх два растопыренных пальца.

Стены в подъезде передразнивают его хриплое дыхание. Ступень за ступенью Шильф втаскивает себя наверх, хватаясь за перила. Он еще не подумал о том, как будет в случае чего открывать входную дверь. Взобравшись на третий этаж, он видит — дверь открыта. Шильф проверяет замок: не поврежден. Либо коллеги чисто сработали, либо их добровольно впустили. Во всяком случае, открытая дверь не представляет технической проблемы, а, напротив, сама приглашает войти.

Хотя после его первого посещения прошло всего лишь два дня, комиссар еще с порога видит, что квартиру сейчас не узнать. Повсюду разбросана бумага. Ковры скатаны, картины сняты со стен. Все источает атмосферу изгнания и бесприютности. Шильфу не понадобилось долго соображать, где найти Себастьяна. Некоторые вещи всегда происходят на кухне; кухня — это живот квартиры, подобно тому как прихожая представляет ее ноги, гостиная — сердце, а кабинет — мозговые извилины.

Внутри — никакого движения. Петля из провода на потолке отбрасывает резкую тень. Кухонная лампа снята и присосалась абажуром к столу, как медицинская банка. Опрокинутый стул упирается ножками в дверцу духовки. Содержимое опорожненных ящиков разложено на полу. Обеденные приборы лежат среди свечек, шнуров, катушек клейкой ленты, кухонных тряпок. На подоконнике — составленные одна в другую кастрюльки и сковородки. Тело Себастьяна без зазора вписывается в общую картину. Он неподвижно сидит за столом, согнувшись вопросительным знаком, устремив остановившийся взгляд на пустой стакан, украшенный изображением целующихся попугайчиков.

— Боже милостивый! — говорит комиссар.

Выронив портфель, он с протянутыми руками бросается к Себастьяну, словно хочет снять с него тяжелую ношу. Тот только косится глазами, так и не найдя в себе силы толком взглянуть на Шильфа.

— Лиам подарил его в этом году маме на день рождения. — Едва различимым движением пальца Себастьян показывает на стакан. — Мы нашли его случайно в одном универмаге. Майка ему очень обрадовалась.

— Как хорошо, — говорит комиссар.

— Я думал, это будет гораздо проще. С Даббелингом все получилось очень легко. Я подумал — проволока есть проволока.

— Это даже не назовешь плохим решением, — отвечает Шильф. — Оно вообще никакое.

— Оскар однажды сказал, что жизнь — это предложение, от которого невозможно отказаться. Ну а я тогда никак не мог ни на что решиться. Как и после за всю свою проклятую жизнь. — Смех Себастьяна переходит в приступ кашля. — Что привело вас сюда?

— Я пришел к вам с вестью.

Себастьян наконец поднимает голову:

— От Майки?

— Нет. — Шильф откашливается. — Сейчас узнаете от кого.

Приближается сирена «скорой помощи», звук нарастает, сигнал опасности набирает высоту тона и, удаляясь, понижает частоту.

— Эффект Доплера, — говорит Себастьян. — Прекрасный пример относительности явлений.

Они вместе прислушиваются к затухающим звукам. Шильф чувствует себя как хирург, дающий больному секундную передышку, перед тем как вскрыть без обезболивания нарыв. Этот нарыв — заблуждение: последнее, самое большое и самое болезненное заблуждение, которое Шильф вырежет и заменит стальным приспособлением под названием «правда», чтобы оно, будучи стерильным посторонним телом, работало отныне в организме пациента. Комиссар всей душой желает иметь под рукой помощь анестезиолога.

— Будет немного больно, — говорит он. — Держитесь и будьте внимательны.

Себастьян смотрит на него и ждет.

— Кончай с doublethink’ом, — говорит комиссар.

— Что это значит?

Себастьян вскакивает и снова падает на стул, потому что комиссар руками придавил его плечи.

— Слушайте внимательно, — говорит комиссар. — Кончай с doublethink’ом!

Сначала ничего не происходит. Проходит почти минута, прежде чем Себастьян снова вскакивает и начинает молотить руками, нанося удары Шильфу, словно утопающий, который топит спасателя. Низко склонившись над сидящим Себастьяном, комиссар всем весом своего тела сдерживает его, силясь побороть припадок.

— Только не это! — орет Себастьян.

— Кончай с doublethink’ом, — повторяет комиссар.

— Оставьте мне Оскара! Оставьте катастрофе хотя бы какой-то смысл!

Буйный припадок как начался, так и прекратился внезапно. Себастьян упал головой на столешницу и лежит там как мертвый. Самоубийство было бы логично в его положении. Человек все потерял, распрямляет спину, берет шляпу и уходит. Логика — это чувство достоинства. Но тут появляется новая коротенькая фраза, и она гораздо хуже, чем первая. «Кончай с Даббелингом» было трагическим приказанием разрушить собственную жизнь. «Кончай с doublethink’ом» — это уже фарс. Дикая случайность, отравляющая ядом нелепого комизма все, что из нее следует.

Комиссар понимает Себастьяна, почему тот не двигается. Он даже опасается, как бы лицо сидящего, если он выпрямится, не превратилось в дурацкую карикатуру. Руки Шильфа все еще лежат на чужой спине. Для полновесности тишины недостает разве что тиканья часов с кукушкой. Едва комиссар подумал, что ему ничего не остается, как посреди разгрома, царящего в кухне, сварить для них обоих кофе, как вдруг Себастьян тихонько засмеялся.

— Вера Вагенфорт! — произносит он. — Ее голос ведь сразу показался мне знакомым. Это же та брюнетка! Из приемной самого большого ученого в области физики элементарных частиц. — Он снова смеется. — Вероятно, он даже предполагал, что я ее узнаю. Что я весело позвоню ему и обзову хулиганом. А вместо этого я убиваю человека. Не правда ли, мы всегда слышим то, что хотим услышать?

— Этого нельзя полностью отрицать, — осторожно соглашается комиссар.

— А я-то думал, что дошел до точки! — Себастьян поворачивает голову, и Шильф видит его лицо — от лежачего положения на столе оно смялось в кривую гримасу. — Оскар был прав. Я не знаю, что такое непоправимая вина.

Всхлипывание слышится как будто откуда-то со стороны, тихое и жалкое, как у ребенка, захныкавшего где-то там, в отдалении. Себастьян закрывает лицо решеткой из растопыренных пальцев. Распяленный рот превратился в четырехугольное отверстие, испускающее беззвучный крик, от которого сотрясается все тело Себастьяна. Комиссар закрывает его, дрожащего, своим телом, держит за плечи, ощущает пробегающие по нему судороги, не зная наверняка, плачет тот или смеется. Существует такая нулевая точка, в которой сливаются все противоположности. Прошло несколько минут, прежде чем миновал и этот приступ. Шильф наклоняется, чтобы поднять закатившийся под стол чайник, и ставит его на плиту.

— Сегодня вечером, — произносит он, когда чайник с водой запел, — нам с комиссаром Скурой понадобится поддержка. Могу я на вас рассчитывать?

— Вы меня уничтожили, — говорит Себастьян голосом, словно нарочно придуманным для этого мгновения. — Я принадлежу вам.