Чем дальше от Фрейбурга, тем плавнее работает мысль. Он распрямляет руки; зевота гонит воздух в самую глубину легких. В предстоящие недели у него будет достаточно времени злиться на самого себя. Не только за то, что в очередной раз зачем-то полез тягаться с более сильным противником, но и за то, что не может удержаться, даже когда вызов исходит от того, кто слабее. Такие статьи, как ту, что опубликована в «Шпигеле», он пишет потому, что в специальных журналах его не печатают. Он уговаривает себя, будто нет ничего постыдного в том, чтобы разъяснить свои идеи широкой публике. Но, представив себе картину, как его рассуждения читает Оскар, он чувствует, что у него от стыда начинают пылать щеки.

Гипотеза о параллельных вселенных, написал Себастьян, это ни много ни мало как способ разрешения главного парадокса человеческого бытия. Исходя из положений классической физики, невозможно объяснить, каким образом Вселенная так поразительно отвечает потребностям биологической жизни. Окажись, например, скорость расширения космического пространства хотя бы чуть больше или чуть меньше, не было бы никакого человечества. Вероятность возникновения вселенной с существующими ныне параметрами составляла в момент Большого взрыва величину, равную десяти в минус пятьдесят девятой степени. Вероятность появления Земли была столь же мала, как вероятность шесть раз подряд угадать в лотерею шесть выигрышных чисел. В стохастическом понимании человечество можно считать несуществующим. Самая невероятность собственного существования производит на человека угнетающее впечатление, и именно эта причина порождает такую потребность в Творце.

Тот же, кто не верит в Бога, продолжает он рассуждать в статье, вынужден обратиться к статистике. Ведь если бы при Большом взрыве возникла не одна, а десять в пятьдесят девятой степени вселенных, то не было бы ничего удивительного в том, что одна из них оказалась пригодной для жизни. Единственное логическое — не теологическое — объяснение существования человека состоит в том, чтобы представить себе пространство (а следовательно, и время) в виде громадного штабеля миров, к которому с каждым мгновением добавляются все новые слои. Растущая пена времени, каждый пузырек которой представляет собой отдельный мир. Все, что возможно, происходит в действительности. Гамбургский журнал остался доволен таким заголовком.

Ни одно из утверждаемых в статье положений не является ложным. Если быть точным, то все эти соображения лежат в той области, где понятия «ложный» и «правильный» уже не играют существенной роли. Но именно это и вызывает язвительные насмешки Оскара. «Так вот и поступают глупые! — слышит Себастьян его голос. — Берут первое попавшееся вопросительное слово — например, „почему?“ — и бросают его в лицо миру, а потом удивляются, почему не могут получить разумного ответа! Тут уж любая птичка, cher ami, которая просто щебечет себе на ветке, не задавая таких дурацких вопросов, все-таки умнее тебя!»

Себастьян отнимает от руля одну руку и отирает пот, выступивший над верхней губой. Хуже колкостей Оскара тот факт, что увлечение этими теориями осложняет его жизнь. В последнее время он почти каждый день уходит после ужина в свой кабинет. Там он корпит над своими материалами, пока фрагмент какой-нибудь формулы не начинает вертеться в голове, как застрявшая на одном месте виниловая пластинка. Иногда он просиживает так всю ночь, не решаясь лечь в кровать от страха, что гудение мыслей в тишине темной спальни усилится до невыносимого грохота. Однажды как-то Майка зашла к нему далеко за полночь. Ее босоногое шлепанье из передней напоминало детские шаги. Он поднял голову и увидел ее лицо. Она стояла над ним в ночной рубашке, маленькая и хрупкая. «Не отдаляйся от нас!» — сказала она. Он не успел ничего ответить, как она уже повернулась и ушла. Себастьян не бросился за ней. Он не был уверен, действительно ли она приходила, или ему это только показалось.

Наутро после таких ночей он и сам уже не знает, на каком свете находится. Он уже не муж, у которого есть жена, а человек, с испугом взирающий на двух незнакомцев, откуда-то взявшихся в его квартире. Лиам кажется ему тогда на много лет старше, чем есть, его детский смех — фальшивым, любимое лицо — совсем чужим. В кругу родной семьи Себастьяну чудится, будто его по ошибке занесло в какой-то чуждый мир. Ужасное ощущение себя захожим гостем в собственном мире ему давно уже знакомо. С рождения Лиама у него случаются моменты, когда он чувствует себя жуликом, который обманным путем урвал себе незаслуженное счастье, за что ему предстоит понести жестокое наказание. В такие моменты ему хочется снять с себя кожу, как заемную одежду, и своими руками разбить все, что ему так дорого, прежде чем наказующая судьба отнимет у него неправедно обретенное богатство. В новинку для него те дни, когда он думает, будто все дело не в личной, а в физической проблеме.

В разговоре с Оскаром он однажды назвал это помутнение разума побочным действием большой идеи. Тот обличающе нацелил на него указующий перст.

— Не носись со своими неврозами, — сказал Оскар. — Из тебя никогда не выйдет великого человека. Все, что имеет для тебя значение, носит твою фамилию. По этому признаку можешь отличать то, что для тебя важно.

Тогда Себастьян ужасно разобиделся на это замечание. Сейчас оно его успокаивает. В детстве он часто терзался вопросом, кого бы он спас, поставленный перед изуверским выбором, — маму или папу. Если бы сегодня ему пришлось выбирать между Майкой и физикой, да и вообще между Майкой и остальным миром (за исключением Лиама), его жена, несмотря на все его научные и прочие навязчивые идеи, могла бы положиться на него без малейших опасений.

После обеда он отвез ее на вокзал. Когда к перрону подъехал поезд, он взял ее за плечо и сказал, что любит. Она похлопала его по спине, как послушного коня, и, наказав ему беречь себя, отдала проводнику свой легонький гоночный велосипед. Затем ее лицо в вагонном окне размылось, превратившись в светлое пятнышко, а у Себастьяна от махания заломило руку. Он ощутил, как сам уменьшается на глазах и, все больше сжимаясь, исчезает из поля зрения за поворотом полотна.

Этот отпуск, думает сейчас Себастьян, всего-навсего кратковременное исключение. А уж после он никогда больше не поставит под угрозу свое семейное счастье из-за воспаленного воображения. Вчерашнюю телевизионную программу он забудет и доработает свою «долговременную выдержку». Затем он позвонит Оскару и попросит его прекратить приезды в первую пятницу месяца.

Едва приняв это решение, он ощутил такое облегчение, словно избавился от глубоко засевшей занозы. Поглядев в зеркало заднего вида, он убедился, что Лиам спит со спокойным лицом. На следующем раздавленном животном сидит широкохвостый сарыч и рвет у него из брюха белые кишки. Начав обращать внимание на хищных птиц, Себастьян насчитал их не меньше пятнадцати. Они сидят на деревьях, некоторые даже прямо на обочине, следя круглым глазом за машинами. Ему кажется, что их как-то очень уж много. Или, что еще хуже, это одна и та же птица.

Возле Гейзингена «вольво» сворачивает с шоссе на дорогу А81.

Из крана бензоколонки доносится бульканье. Можно подумать, что он не наливает бензин, а сосет его из бака. Поглядывая на скачущие цифры счетчика, Себастьян губкой соскребает с ветрового стекла лиловые и желтые мушиные трупики. Расплачиваясь в кассе, он покупает шоколадный батончик и, так как Лиам спит, припрятывает угощение на потом в кармашек на дверце. Осторожно, как будто этим можно приглушить шум заработавшего мотора, он поворачивает ключ зажигания. Машина трогается и медленно объезжает бензозаправку.

Парковка позади здания почти пуста. Возле спального фургончика, устроившись на складных стульях, ужинает супружеская пара. На полоске зеленой травы молодая женщина выгуливает собачку; легкий ветерок треплет ей волосы, закрывая лицо. Косой солнечный луч пронизывает кроны деревьев; его свет рассыпается в листве на мишурные звездочки. Поравнявшись с испачканными грузовиками, Себастьян снова останавливает машину. На последних километрах он несколько раз выныривал из черной пустоты. Секундные засыпания. Надо сделать передышку.