Предположим, что человек оказывается перед реальной действительностью, как будто он, прогуливаясь, остановился на берегу спокойного озера. На глади отражается знакомый мир, все, что происходит на дне, скрыто под водой. И вот под этой гладью плавает коряга, и только две ветки торчат в разных местах из воды. Наш путник не примет это за случайную странность. В соответствии с действительностью он решит, что под водой обе веточки соединены друг с другом. Так, незаметно для себя, он понял, что такое случайность.

Что ж вы к чаю-то даже не притронулись, господин комиссар? Вы уже уходите?

Хотя комиссар ни секунды не смотрел на Себастьяна пустыми глазами, ему уже кажется маловероятным, чтобы тот все это нарассказывал. Однако что-то профессор, вероятно, все же сказал, а остальное Шильф додумал своими силами. Во время лекции он не переставая помешивал в чашке, словно ожидая услышать еще один смертный приговор. Сейчас он поднялся на ноги и стоит, чуть покачиваясь, как манекен, кое-как установленный на полу. Подавляя головную боль, он ждет, когда в сознании проявится один из вопросов, ради которых он сюда, собственно, и пришел.

— Кто называет вас эзотериком? — спрашивает он наконец.

— Оскар, — отвечает Себастьян.

Он глядит на комиссара ясными глазами, цвет лица у него стал уже лучше, а движения пальцев, которыми он у себя на коленях играет сонату, показывают, что возможность выговориться пошла ему на пользу.

— Кто это?

— Замечательный вопрос.

Склонив голову набок, Себастьян вслушивается в пустоту, словно хочет поймать верный ответ в голосах синиц, щебечущих в зарослях глицинии. Лучший из людей, слышится в щебетании. Лучший из людей.

— Великолепный физик. Он работает в Женеве на новом ускорителе частиц. Съездите туда, если интересуетесь физикой. Там заглядывают во внутренности универсума.

— Материалисты заглядывают, как я полагаю.

— Вы попали в самую точку. — Себастьян смеется. — Впрочем, что касается Оскара, то тут я вовсе не уверен. Как раз вчера я думал над тем, что, может быть, мы всю жизнь неверно друг друга понимали.

Комиссар посмотрел на него, задержав взгляд на секунду дольше, чем следовало, и лишь затем кивнул.

— А какая-то практическая польза от такого ускорителя частиц есть? — спрашивает он.

— Оскар сказал бы — в качестве побочных отходов деятельности. В медицине, например, ускоренные частицы используются для облучения опухолей.

— Подумать только!

Пошатывание Шильфа усилилось. Он хватается за кресло, и под руку ему попадается швейцарский перочинный ножик, воткнутый в боковую обивку. Он кладет ножик на журнальный стол. На открытом лезвии — засохшая кровь. Головную боль как рукой сняло. Словно кто-то щелкнул выключателем.

— Вы мне очень помогли, — произносит комиссар.

Себастьян смотрит на ножик задумчивым взглядом, соображая, является ли он вещественным доказательством, а если да, то чего. Из него внезапно словно выкачали всю энергию, и, когда он наконец поднял голову, комиссар уже вышел в переднюю. И отправился он не в сторону входной двери, а вглубь квартиры.

— Выход — через переднюю прямо! — крикнул, догоняя его, Себастьян.

— Прежде чем уйти, я хочу познакомиться с вашим сыном.

— Но он спит.

— Уже нет.

Моргая глазами, как вышедший после дневного сеанса из кинотеатра и попавший на солнечную улицу зритель, Себастьян останавливается в прихожей, провожая глазами Шильфа, который уже взялся за ручку двери, ведущей в детскую комнату.

Лиам сидит в кресле, которое пока еще велико для его роста, в руках у него книга, которую он не читает. В комнате темно. Она так мала, что предметы обстановки трутся в ней друг о дружку боками. Полоска света, проникшая между занавесками, покрывает голову Лиама сплавом золота с серебром. Ангел в солнечном венце. Шильф проглатывает застрявший в горле комок, чтобы окончательно не растрогаться.

— Привет, — говорит он, откашлявшись. — Я из полиции. — Так как Лиам не реагирует, он добавляет: — Настоящий комиссар, как в телевизоре.

Книжка захлопнулась. Лиам оборачивается вместе с креслом.

— Я маленький, но не дурак, — говорит мальчик. — Можете разговаривать со мной по-нормальному.

Глядя на озабоченную мину Лиама, Шильф спрашивает себя, сколько лет может быть мальчику. Мягкие волосы выглядят со сна примятыми, местами сквозь них просвечивает кожа. На лице серьезное и внимательное выражение. Неожиданно Шильф пугается: вдруг чуткий слух ребенка расслышал голос наблюдателя, который в этот момент как раз спрашивает, может ли чуткий детский слух расслышать голос наблюдателя? И не потому ли Лиам так странно на него посмотрел?

— У вас что-то болит? — спрашивает мальчик.

Шильф оглядывается, куда бы присесть, и садится на край неприбранной кровати.

— Нет, — говорит он. — В данный момент ничего.

Лиам откладывает в сторону книгу и сразу становится на три года моложе. Он еще немного поворачивается вместе с креслом, пока они не оказываются так близко, что почти касаются друг друга коленками.

— Что вы тут делаете?

— Расследую твое похищение.

Лиам молча разглядывает свои пальцы, как будто обдумывая, не пора ли подстричь ногти.

— Верно, — произносит он. — Похищение.

— Ты такой недовольный, потому что пришлось раньше времени уезжать из лагеря?

— Почему недовольный?

И тут он принимается так сильно тереть глаза, что Шильф с трудом удерживается, чтобы не остановить его, взяв за запястья.

— Сегодня утром приехал папа и просто забрал меня домой. Он был какой-то странный и ничего не объяснил, в чем дело.

— Мне это знакомо, — говорит Шильф. — Мне тоже никто не говорит, в чем дело. Но и такие, как мы, тоже нужны!

На лице Лиама проступает улыбка, делая его миловидным, а не только умным и не по годам развитым. В его глазах затаилось что-то беспомощное, как у маленького зверька, который видит, что близится катастрофа, но ничего не может поделать.

— Вы все это выясните?

— С очень большой вероятностью.

— Обещаете?

— Обещаю.

Видя, что мальчик опустил глаза, чтобы не показывать их предательского блеска, Шильф кладет ему руку на плечо.

— Лиам, — начинает он спрашивать, — тебя похитили по пути в Гвигген?

— Это мой папа сказал?

— Просто ответь мне.

— Мой папа не лжет. Он больше всего любит правду.

— На первом месте у него ты, — говорит комиссар. — Правда только на втором.

Лиам снова поднимает голову, он опять стал похож на уменьшенного взрослого.

— Если я отвечу, что меня не похищали, а папа скажет наоборот, то может ли оказаться так, что правда то и другое?

— Да, — не задумываясь, отвечает комиссар.

— Тогда я скажу, что ничего не знаю о похищении.

— Кто отвозил тебя в Гвигген?

— Папа.

— Ты уверен?

— Я спал. Когда проснулся, было уже темно и я лежал в незнакомой кровати. Разве не так записано в протоколе?

— Более или менее. — Шильф быстрым движением смахивает с губ и подбородка улыбку. — Но моя работа — расспрашивать о таких вещах, которые я и без того знаю. Не может быть так, что у тебя очень крепкий сон?

— Дети так уж устроены, — совершенно серьезно говорит Лиам. — Кроме того, таблетки, которые принимаешь на дорогу, очень усыпительны.

— Ты мне их покажешь?

— У меня было только две — туда и обратно.

Комиссар кивает и смотрит через голову Лиама на рисунок, который висит у него на стене. На темно-синем фоне в правом нижнем углу изображена Солнечная система. Стрелка, направленная на группу из двадцати звезд, указывает на крошечную точку, которую в этой группе представляет собой Солнце со всеми его планетами. Следующая стрелка сводит эти звезды до едва различимой частицы, затерявшейся в туманности Млечного Пути. Млечный Путь составляет, в свой черед, пятнышко размером с ноготок в скоплении галактик, входящем, наряду с огромным скоплением других галактик, в один суперкластер. Наконец, этот суперкластер представляет собой всего лишь небольшую туманность в общем пространстве известного науке универсума, который в виде туманного диска накрывает сверху всю картину. Над изображениями помещена надпись: «Для астронома галактики то же, что атомы для физика-ядерщика».