Мы не всё видели, зато почти всё слышали, ибо кто-то из нас всегда там присутствовал.

Комиссар, страдающий смертельной головной болью, увлеченный одной физической теорией и не верящий в случайность, расследует последнее дело своей жизни. Происходит похищение ребенка, но ребенок об этом ничего не знает. Один врач делает, чего не следовало. Один человек умирает, два физика ведут спор. Есть влюбленный полицей-обермейстер. В конце выясняется, что все было не так, как считал комиссар, и в то же время именно так. Идеи человека — это партитура, а жизнь — диагональная музыка.

Вот приблизительно так, думается нам, все это было.

При подлете с юго-запада Фрейбург с высоты пятисот метров показывается в складках Шварцвальда в виде светлого пятна с неровными краями. Словно упав однажды с неба, он разбрызгался внизу, доплеснувшись длинными языками до подножия окружающих гор. Усевшиеся в кружок, Бельхен, Шауинсланд и Фельдберг [1]глядят сверху на город, который по времяисчислению вековечных гор появился каких-то шесть минут назад, а воображает, будто всегда так и стоял тут над рекой с чудным названием Дрейзам, созвучным одиночеству, но одиночеству втроем [2].

Вздумай однажды Шауинсланд равнодушно пожать плечами, и погибли бы сразу сотни велосипедистов, пассажиров канатной дороги и ловцов бабочек. Пожелай Фельдберг отвернуться от наскучившего зрелища, пришел бы конец всему, что есть окрест. Глядя на то, как хмуро взирают горы на суетливую жизнь Фрейбурга, там стараются как могут развлечь их внимание. Лес и горы ежедневно засылают в город лазутчиками множество птиц разузнать о новейших происшествиях.

Там, где улицы сужаются и тени сдвигаются плотнее, в качестве основных цветов доживающего Средневековья преобладают желтая охра и серовато-розовая краска. На островерхих крышах повсюду торчат выступы бесчисленных мансардных окон — идеальные, можно сказать, посадочные площадки, если бы только домовладельцы не утыкали их сверху острыми гвоздями. Вот пробегающее облако сметает яркость фасадов. На Леопольд-ринге девочка с косичками покупает мороженое. Пробор на ее голове прям, как сквозная междугородняя автострада.

В нескольких взмахах крыльев отсюда расположилась улица Софии де Ларош, такая зеленая, что сподобилась обзавестись собственной климатической зоной. На ней все время дует легкий ветерок, а без него нельзя: как же иначе шелестели бы кроны каштанов! Деревья на сто лет пережили насадившего их городского архитектора и выросли выше, чем предполагалось по плану. Запуская ветки на балконы, они корнями вспучивают мостовую и подкапываются под одетый камнем Ремесленный ручей, протекающий вплотную к фундаментам. Бонни и Клайд — она с коричневой, он с зеленой головкой, — громко крякая, выгребают лапками против течения, разворачиваются на одном и том же привычном месте и оттуда сплавляются вниз по течению, которое несет их, как лента транспортера. Проплывая мимо и обгоняя прохожих на тротуаре, они выклянчивают хлебных крошек.

Улица Софии де Ларош источает такую благостную умиротворенность, что сторонний наблюдатель, пожалуй, подумает, будто значиться ее постоянным обитателем можно только при условии, что душа твоя живет в полном согласии с мирозданием. Стены домов вдоль Ремесленного ручья страдают от сырости, поэтому двери парадных стоят распахнутые, отчего пешеходные дорожки похожи на высунутые из раскрытых пастей языки. Номер семь, без сомнения, самый красивый дом в своем ряду, весь беленький и украшенный скромной лепниной. По стене ниспадают каскадом цветущие гроздья глицинии; пока не подошло время заступать на ночное дежурство, дремлет рядом старомодный фонарь, облаченный в тогу из плюща, под покровом которого гомонят воробьи. Через час с небольшим возле него остановится вывернувшее из-за угла такси. Пассажир на заднем сиденье, приподняв солнечные очки, расплатится с таксистом, отсчитав ему в ладонь мелочь. Он выйдет из машины и, задрав голову, взглянет на окна третьего этажа. Уже сейчас там по карнизу, семеня лапками, прохаживаются голуби, отвешивают друг дружке поклоны и временами, вспорхнув, заглядывают в квартиру. Каждый месяц в первую пятницу Себастьяну, Майке и Лиаму вечером обеспечено неусыпное наблюдение крылатых наблюдателей.

За одним из окон на полу своего кабинета, склонив голову и подобрав под себя ноги, сидит Себастьян. Вокруг — бумажные обрезки и всевозможные ножницы, словно он занят тем, что мастерит к Рождеству елочные игрушки. Рядом, тоже на коленках, Лиам, такой же белокурый и светлоглазый, как отец, да и по всей повадке — вылитый Себастьян в миниатюре. Он разглядывает лист красного картона, на котором лазерным принтером отпечатана зубчатая кривая, напоминающая альпийскую панораму. Едва Себастьян берется за ножницы, Лиам предостерегающе поднимает указательный палец:

— Осторожно! Ты дрожишь!

— Потому что стараюсь не дрожать, умник, — бросает в ответ Себастьян.

Сказал и тут же при виде удивленных глаз Лиама пожалел, что заговорил в таком тоне.

Себастьян нервничает, как всегда в первую пятницу месяца, и, как всегда, сваливает свою тревожность на то, что у него выдался тяжелый день. В первую пятницу месяца любой пустяк способен испортить ему настроение. Сегодня виновата была сценка, которая попалась ему на глаза на берегу Дрейзама, куда он ходит в обеденный перерыв подышать между лекциями свежим воздухом. А попалась ему группка людей, которые в стороне от дороги по непонятной причине обступили небольшую кучу песка. Из песка торчал хилый саженец, который держался только благодаря деревянным подпоркам, перетянутым резиновыми лентами. Три садовника стояли, опершись на лопаты. Какой-то долговязый дядя в темном костюме с девчушкой, которая цеплялась ему за брючину, взошел на песчаную кучу и начал торжественно вещать. Дерево года [3]. Черное яблоко [4]. Любовь к родине, к природе, ко всему живому. Сбившиеся в полукруг дамы внимали молча. Затем была пущена в ход лопата, поднявшая символический пласт песка, и девочка оросила почву водой из жестяной лейки. Вокруг зааплодировали. Себастьян невольно подумал об Оскаре — что бы тот сказал при виде этой сцены: «Глянь-ка — стадо стопоходящих, собравшихся на поклонение собственной беспомощности!» И Себастьян посмеялся бы, умалчивая о том, что ощущает-таки в себе пугающее сходство с деревом года — саженцем, поддерживаемым непомерно большими подпорками!

— Ты знаешь, что такое дерево года? — спрашивает он сына. Тот в ответ мотает головой, не сводя глаз с неподвижно застывших в руке отца ножниц. — Дерево года — глупость, — продолжает Себастьян. — Такая глупость, что дальше некуда.

— Сегодня ведь придет Оскар, да?

— Ясно, придет.

Себастьян принимается резать ножницами:

— А что?

— Когда приходит Оскар, ты всегда говоришь странные вещи. И еще, — тут Лиам показывает пальцем на картонный лист, — приносишь домой работу.

— Я думал, тебе нравится взвешивать кривые, нет? — возмутился Себастьян.

В свои десять лет Лиам уже достаточно набрался ума, чтобы оставить такой вопрос без ответа. Разумеется, он любит помогать отцу в проведении физических экспериментов. Он знает, что эта зубчатая линия появилась в результате радиометрических измерений, хотя и не мог бы в точности объяснить, что такое «радиометрические». Интеграл по этой кривой можно вычислить, вырезав полученную плоскую фигуру и взвесив картонку [5]. Но Лиам также знает, что в институте стоят компьютеры, которые в состоянии выполнить эту задачу без ручной работы. Да и вообще, это дело наверняка могло бы потерпеть до понедельника. Значит, вырезание затеяно главным образом ради того, чтобы доставить удовольствие Лиаму, то есть ради душевного спокойствия Себастьяна, которому надо чем-то себя занять на пятничный вечер. Хотя, вообще-то, разделочная доска и острые ножи, которыми гораздо сподручнее вырезать крохотные зубчики и впадины, остались на кухне у Майки.