В этом первом поезде из Аироло и едет Майка, чувствуя себя так, словно сидит в вагончике, который катает ее по «стране ужасов». Вагон потряхивает, словно он петляет по замкнутой трассе, а за окнами тянутся, сменяя одна другую, разные диорамы. Белые козы на фоне маслянистой зелени, одна коза то и дело поднимает и опускает морду. Скользят мимо гондолы фуникулера перед развернутой панорамой застывших горных вершин. Вот старичок, помахивающий топориком возле деревянной хижины. Упитанные коровки агитируют за политическую толерантность. В маленьких странах чудовищное кроется в деталях.

Когда Майка особенно счастлива или несчастна, она составляет списки. Есть список самых лучших дней ее жизни (на первом месте — ее свадьба), самых больших катастроф (единичные записи), главных успехов (открытие Галереи современного искусства), особенно неприятных ситуаций (перед самым открытием вернисажа новая уборщица выставила на улице целую кучу поломанных стульев). Майка ведет списки любимых блюд, надоедливых людей и заветных желаний. Ее память — это хорошо систематизированный каталог, в который архивариус заносит новые поступления. Почти обо всем, что ей встречалось на жизненном пути, она может точно сказать, как она это восприняла. Ведение списков — это ее собственный способ производить инвентаризацию своих воспоминаний. С прошлой ночи появился новый список, включающий загадочные телефонные звонки.

После того как звонок со стойки администратора переключили на телефон в ее номере, Майке потребовалась целая минута, чтобы распознать в раздавшемся оттуда сбивчивом бормотании голос своего мужа. Он так долго уговаривал ее во что бы то ни стало сохранять спокойствие, что Майка в конце концов впала в панику. Лишь после того, как она его хорошенько одернула, он поведал ей какую-то запутанную историю. Будто бы Лиама похитили, но он жив и здоров и находится в скаутском лагере. Завтра с утра Себастьян его оттуда заберет. Ей тоже лучше всего не задерживаться в отпуске, а сейчас же вернуться домой. Вообще-то, в этом нет особой нужды, но так лучше на всякий случай, а то мало ли что… Возможно, полиция захочет задать ей несколько вопросов.

Рассказ Себастьяна оборвался внезапно, как поврежденная магнитофонная лента. Когда оба замолкали, в трубке раздавался равномерный шум. Оскар как-то сказал, что вся Вселенная наполнена таким шумом. Но где-то еще Майка слышала, что такие помехи возникают, когда телефон прослушивается. На какую-то секунду ею овладела безумная мысль, что оба утверждения выражают одно и то же.

Когда она сумела взять себя в руки настолько, чтобы спросить, что же там, прости господи, стряслось, из трубки раздались такие звуки, как будто человек безуспешно пытается проглотить застрявший в горле комок. Себастьян убеждал ее поверить, что он говорит правду. Сперва он жалобно умолял, потом вдруг раскричался. Он, дескать, может позвонить Оскару. У того он найдет поддержку. Майкин испуг сменился злостью. Она потребовала, чтобы он прекратил это безобразие: нечего, мол, распускаться! Тогда он вообще перестал отвечать. Наконец она поняла, что он вот-вот заснет на том конце провода. Это испугало ее больше всего услышанного. Она сказала, что утром выедет во Фрейбург первым же поездом. Он принялся клятвенно заверять ее, что с Лиамом правда ничего не случилось, затем положил трубку.

Прислонившись к спинке мягкого сиденья, Майка вытягивает ноги. Среди пассажиров на противоположной скамейке у одной монашки так плотно намотаны на руку четки, что на костяшках пальцев от них образовались покрасневшие по краям вмятины. Монашка пристает с разговорами к каждому проходящему мимо пассажиру, она словно решила доказать бедному Иисусу Христу, что люди вовсе не мечтают о том, чтобы он их оставил в покое. Возлюби какого ни попало ближнего! Майка содрогается. Перед чистеньким контролером с милым швейцарским акцентом монашка рассыпалась в благодарностях за проверку своего билета.

Ночью Майка мало спала и без конца проигрывала различные сценарии. Неудавшаяся попытка похищения. Или: Лиам заблудился в лесу, но его нашли. Или же: Себастьяну приснился кошмар, и он позвонил ей как лунатик, теперь же, увидев ее на пороге, будет ошарашен ее появлением.

Под утро она перестала ясно соображать, ее гипотезы делались все нелепее, вопросы — все бестолковее. Она начала мыслить образами, которые возвращали ее на десять лет назад к той памятной ночи, словно в ней-то и кроются причины всего темного и непонятного, что составляет какую-то часть ее жизни. Это была ночь после того дня, который стоит на первом месте в списке любимейших Майкиных воспоминаний.

Праздничный зал, затуманенный сигаретным дымом. Веселая людская толпа колышется под звуки музыки. Друзья, знакомые, родственники и меж них один, отличающийся резко очерченным контуром, — неприкаянный, нервный, похожий на тень, потерявшую своего хозяина. У Майки — радостный испуг (или пугающая радость?) всякий раз, когда эта тень сталкивается в толпе со свежеиспеченным молодоженом. Холодно и гордо мужчины встречаются взглядом. В какой-то момент Майка, уже невозможно пьяная, хватает обоих облаченных во фраки мужчин за рукава и старается насильно вытащить их на танец à trois [21]. Гости хлопают им и радостно орут. Оскар вырывается от нее и, ни слова не говоря, уходит. Затем лицо Себастьяна крупным планом: как он, едва Оскар ушел, взасос целует Майку широко раскрытым ртом.

В первый год их брака Майка все время ожидала, что у мужчины, который каждое утро улыбается ей за столом, вдруг вырвется что-то поднявшееся из неведомых глубин. Что-то такое, против чего не поможет никакое терпение и сочувствие. Но ничего такого не происходило. Себастьян из эпатажной личности постепенно превратился в хорошего мужа и любящего отца. Его пригласили во Фрейбургский университет, где он стал самым молодым профессором физики. Майка открыла художественную галерею и следила за тем, чтобы Оскар регулярно приезжал в гости на ужин. Повседневность приняла молодую семью в ряды своих служителей.

В собственном представлении Майка давно уже существует только как член счастливой семьи. Независимо от того, очень или не очень хорошо складывались в тот или иной момент их семейные отношения, но с тех пор как родился Лиам, она незыблемо верила в то, что они с Себастьяном живут в одном общем, неделимом мире. И она готова любыми средствами добиваться, чтобы это так и осталось.

«Возможно… — думает Майка, глядя на азиатскую девушку, которая идет в ее сторону, катя перед собой металлическую тележку, — возможно, дома меня ожидает катастрофа, которой я столько лет более или менее осознанно так страшилась. Возможно, эта катастрофа, как ураган, носит женское имя. Причем, возможно, мое».

Ее мысли снова грозят провалиться в хаос невнятицы. Она покупает у азиатки стаканчик кофе. Он такой горячий, что обжигает руки. В вагон заходят двое пограничников; немецкий берет у нее из рук стаканчик и держит его, пока она достает удостоверение.

Что бы там ни встретило ее во Фрейбурге, думает она, осаждаемая тревожными мыслями, которые тысячами булавочных уколов вонзаются ей в бок, в одном можно быть твердо уверенной: раз Себастьян клянется, что с Лиамом все в порядке, значит, это так и есть. Одна из причин, почему Майка так любит велосипед, — это удовлетворение, которое она получает от сознания, что сумела правильно оценить свои силы. Она подносит стаканчик к губам и, обжегшись, все равно делает следующий глоток. Швейцарская идиллия осталась позади, за границей; за окном бледное солнце, как дирижер, подает знак к вступительным тактам увертюры нового, неминучего летнего дня. Посмотрим, там будет видно, думает Майка. Комиссару она потом скажет то же самое: «Посмотрим, там будет видно». Но еще перед тем она обнаружит на газетных стендах Фрейбургского вокзала лицо своего приятеля Ральфа Даббелинга. И откроется новый список самых страшных дней ее жизни. А в списке самых подозрительных личностей на втором месте будет значиться комиссар, он окажется впереди Оскара, который раньше долгие годы возглавлял этот список, и сразу после Себастьяна, который, впервые попав туда, умудрился одним махом занять первое место.