После слома интерес Шильфа к женщинам в основном сводился к вопросу, насколько заслуживают доверия их свидетельские показания в суде. Даже появление Юлии на последних метрах до финиша ничего существенного в этом отношении для него не изменило. Тем не менее его тело вступило с ее телом в соглашение, которое обе стороны исполняют ко взаимному удовольствию. Он любит смотреть, когда она раздевается. Она расстегивает блузку с такой же непринужденностью, с какой другие женщины открывают сумочку. Бесчисленные взгляды, годами изучавшие Юлию во всех подробностях, снимают с комиссара обязанность испытывать при этом священный трепет. Он может просто смотреть.

Когда ее платье, аккуратно сложенное, оказывается на спинке стула, ее нагота пробуждает в нем скорее не страстное влечение, а растроганную нежность. Когда же она прижимается к нему всем телом, он любит ее со всей страстью и благодарностью, на какие еще способен. Любит так сильно, что перед этим чувством исчезает все: и боль, и тяжелые мысли, и назойливая человеческая потребность постоянно давать себе отчет в собственном существовании. Юлия с самого начала обнаружила способность заставить наблюдателя умолкнуть. На несколько минут приходит покой. Бесконечный, как черный цвет. Прекрасный, как ссуда, взятая под залог у смерти.

Затем они поднимают жалюзи, пьют кофе возле закрытой балконной двери и чокаются чашками об окно, чествуя начинающийся понедельник. По улице проезжает на роликах ребенок, скребя по дороге железными колесиками, которых давным-давно уже нигде не выпускают. Два голубя дерутся, сражаясь за грецкий орех, которого ни тот ни другой не могут расколоть. Шильф долго щурится, глядя на солнечный свет, пока вдруг под голубиной личиной не обнаруживаются две вороны — вещуньи зимы и скорби, коварно проникшие сквозь прореху в ярко раскрашенном занавесе, изображающем из себя лето. На несколько секунд деревья предстают перед ним в виде скелетов на фоне серого неба; он видит скудную равнину, на которой собралась тьма-тьмущая ворон; видит, как они, взлетая, затмевают собою солнце. Перерыв в вещании прошел, и в голове все снова по-старому.

С блаженным вздохом Юлия поудобнее устраивается в его объятиях.

— Побудь еще, не уходи от меня, — шепчет Шильф.

— Побуду, — отвечает Юлия. — Меня не было с тобой, а сейчас вот же я тут.

Она смотрит на него глазами как из глубин моря, высоко поднимает брови и растягивает губы, как актриса в немом фильме. Шильф кладет ей на голову ладонь и, закрыв глаза, пытается прочесть ее мысли.

— Скоро мы будет лелеять друг друга, как воспоминание, которое порой приходит некстати, но без которого мы уже не можем обойтись.

Звонок в дверь заставляет обоих вздрогнуть. За дверью обнаружилась молоденькая кандидатка на должность полицеймейстера, видно, что она очень торопится поскорее уйти. Только тут Шильф заметил, что выскочил без штанов. Принимая у нее пакет, он чуть было не сунул девушке чаевые, но вовремя спохватился. На упаковке надпись «Срочно».

Клавиши видеопроигрывателя отчего-то упорно оказывались не на своем месте, пока не подошла Юлия и не отодвинула его руку. Аппарат послушно глотает кассету.

— Вещественное доказательство? — спрашивает Юлия, устраиваясь с чашкой перед телевизором.

Шильф кивает.

— Убийца и его лучший друг, — говорит он, когда на экране появляется подиум «Циркумполяра».

— И кто из них кто?

Этот вопрос комиссар оставляет без ответа.

Он с удовольствием смотрит передачу во второй раз. Экран здесь побольше, и на нем еще ярче проявляется индивидуальность обоих участников. Шильф не отрываясь следит за каждым взглядом и каждым жестом, он замечает хищную элегантность Оскара и нервную настороженность Себастьяна, воспринимает вибрации нарастающей напряженности. Юлия зевает и скучает.

—  Однавселенная, — говорит Оскар. — Из которой некуда убегать. Ее тебе надлежит исследовать. В ней тебе надлежит жить.

Когда на подиуме сделалось оживленнее, Юлия выпрямилась, придвинувшись к экрану:

— О чем они спорят?

— Это не научная аргументация! — восклицает Себастьян. — Это моральный догматизм!

— Погоди-ка, — говорит комиссар.

И резко увеличивает громкость. Стук поставленного на стол стакана звучит как пистолетный выстрел.

— В своих двойных мирах ты живешь двойной жизнью, — говорит Оскар.

Юлия вскрикивает и крепко зажимает себе уши ладонями.

— Что это ты делаешь? — сердится она.

На крупном плане виден прыгающий кадык Себастьяна. Шильф берет подругу за запястья и насильно заставляет ее открыть уши.

— Слушай!

— Я выражу это словами Оруэлла, — произносит Оскар.

Когда Оскар поднимается с места, гудение публики достигает такой громкости, что пол в квартире дрожит. Шорох одежды, скрип кожаных подошв Оскара на деревянном помосте.

— Это же просто не… — шипит в микрофон голос ведущего.

Микрофон Оскара остался лежать на столе. Трудно разобрать, что он говорит. Пальцем он указывает на Себастьяна.

— Вот! — говорит Шильф, придвигаясь всем туловищем к экрану.

— Это Даббелинг, — слышит он слова Оскара.

— Да выключи же ты наконец! — командует Юлия.

Шильф выронил пульт дистанционного управления. Юлия хватает его и останавливает пленку. На экране застыл с поднятыми руками, замерев, ведущий вместе со своими гостями в виде подрагивающей скульптурной группы из трех фигур. Вероятно, следующим шагом ведущего будет попытка объяснить публике, что взволнованность физиков служит лучшим доказательством важности его передачи. После этого он продолжит дискуссию. Продолжил бы, если бы ему позволила Юлия.

У комиссара вся кровь отлила к ногам. Сам не замечая, что делает, он ощупывает пальцами свои похолодевшие щеки.

— Не могу понять, — стонет комиссар. — У меня голова раскалывается.

Довольная Юлия ерзает, пристраиваясь поудобнее на диване, затем берет оставленную на подлокотнике чашку.

— Ну и странные же там у вас методы расследования!

Шильф хватает ее за плечо, и кофе выплескивается ей на голые ноги, оставляя пятно на диване.

— Эй! — кричит Юлия. — Ты что — очумел?

Он тотчас же разжимает руку. Его слоновьи глазки пристально следят за ее лицом.

— Что? — умоляюще спрашивает Шильф. — Что он там сказал?

С лицом Юлии происходит нечто такое, что можно назвать сеансом искусства перевоплощения. Сначала оно выражает возмущение. Затем — удивление. Под конец — насмешку.

— Ты чего? — говорит она. — Все вроде бы очень даже понятно.

Ее взгляд, обращенный на глаза комиссара, перебегает туда и сюда. Наконец ее лицо озарилось догадкой.

— Ах вот в чем дело! — произносит она. — Ты не читал Оруэлла?

— Ну и что дальше? — торопит комиссар.

— Это — doublethink [36], — сообщает Юлия. — Вынужденная способность признавать истинными две вещи, противоположные по смыслу. У Оруэлла такая практика насаждается тоталитарным режимом.

— Нет! — вырывается у Шильфа.

Это прозвучало как крик о помощи. Юлия встревоженно берет его за руку:

— Ну что ты! Не веришь, что ли, что так может быть?

— Может, может!

— Вот видишь! И вот у этого… — она показывает на Себастьяна, мерцающая статуя которого стоит на экране рядом с ведущим, — по мнению вон того… — Оскар все еще продолжает стоять с вытянутым пальцем, указывая на Себастьяна и улыбаясь мефистофельской улыбкой, — оно особенно здорово получается.

— Кончай с doublethink’ом, — произносит комиссар.

Он так и сидит, уперев в подругу оцепенелый взгляд. Застывшему взгляду нужно за что-то цепляться. Сердце бьется, как африканский тамтам. Черный король забрался в крайний угол Н8. Белый дошел до края и свалился. Все фигуры смешались в бешеном вихре, шестьдесят четыре клетки распались и по одной с треском сыплются на пол.

«Разве само существование человека на земле и без того недостаточное недоразумение? — думает комиссар. — Неужели этого мало, чтобы к ним еще добавлялись и акустические ошибки?»