— Нередко случается, — говорит он, — что умные люди превращают свое отчаяние в научные формулы. Такому человеку, как Себастьян, для счастья требуется второй, третий, а возможно, еще и четвертый мир.

— Для того чтобы все, что может произойти, произошло, — говорит Шильф.

И снова черты Оскара оживляются разлившейся улыбкой. Он проводит пятерней по волосам.

— Вы и впрямь молодец, — говорит он, откидываясь на спинку дивана. — И значит, должны понимать, почему для некоторых людей так привлекательна мысль о том, что несколько противоречащих друг другу событий могут происходить одновременно. И почему эта мысль в то же время похожа на кошмар.

Он задумчиво смотрит на тлеющий кончик своей сигареты, затягивается в последний раз и раздавливает окурок в пепельнице.

Чучело вороны придвинулось ближе. С того места, где сидит комиссар, кажется, что она повисла прямо над головой Оскара.

— Такой подход, — продолжает Оскар, — отменяет значимость всякого опыта. Отменяет нас.

— Возможно, Себастьян теперь это понял. — Шильф роняет пепел от сигариллы на ковер. — После похищения, о котором он непрестанно говорит.

На губах Оскара проскальзывает, задержавшись в уголках, тень улыбки.

— Да, — говорит он. — Возможно.

— Себастьян и его семья, — говорит комиссар, — уравнение с одной неизвестной. Кто-то переменил в действительности один винтик. Верный способ создать неправильную картину. Когда человек начинает изображать из себя большого начальника, реальность становится в позу и, подбоченясь, склабится ему в лицо.

Хорошая же ложь — это правда плюс единица. Вам так не кажется?

— Признаться честно, — взгляд Оскара, метнувшись, пробежал по лицу Шильфа, — вы объясняетесь несколько туманно.

На этот раз засмеялся комиссар.

— Возможно, — соглашается он. — Знаете ли вы, что ваш друг вовсе не сторонник теории множественных миров, а работает в области новейших теорий о сущности времени?

— Он вам об этом рассказывал?

Шильф кивает.

— Это не играет никакой роли. — Тон Оскара стал вдруг запальчивым. — Он ищет новые способы, как сделать так, чтобы не путаться под ногами у самого себя.

Они помолчали, пока не стихли последние отзвуки этой фразы. В то время как тело Шильфа целиком заполнило угол дивана мягким комом, которому, как ни расположись, везде будет удобно, Оскар сидит, вытянув ноги, и глядит перед собой из-под опущенных век.

— Вы любите Себастьяна? — спрашивает наконец комиссар.

— Неплохой вопрос, — отвечает Оскар, не меняя позы.

Следует пауза, и Шильф встает. Зажав во рту сигариллу, он направляется к мансардному окну. От открывшегося вида у него на мгновение перехватывает дыхание. Должно быть, поднимаясь по лестнице в квартиру Оскара, он забрался на поднебесную высоту. Отсюда город внизу похож на электронный пульт управления, унизанный сверкающими лампочками. Ряды диодов соединяются в сеть взаимодействующих линий, напоминающих письмена.

Шантаж шантажом, думает комиссар, но, возможно, Себастьян, убивая Даббелинга, во второй раз перескочил через стену. Может быть, он втайне надеялся, что все еще встретит за нею Оскара, и до смерти испугался, обнаружив, что это так и есть. Теперь он спасается бегством в Никуда.

После собственного слома, который отделил комиссара от себя самого, он много передумал о том, не причастен ли человек каким-то образом ко всем мыслимым ударам судьбы? Не сводится ли все в конечном счете к тому, что только мы сами себя и шантажируем?

Он различает внизу площади Корнавен, Монбрийан и Рекюле. А вот и темная лента Роны, и весело переливающаяся всеми цветами набережная Монблан, а за ней всепоглощающая чернота Женевского озера. Как по команде, боль снова вгрызается ему между глаз, становится горячее, острее, придвигает город и погружает его в ослепительный свет.

Три человека — маленькие, словно игрушечные фигурки, — прогуливаясь по пирсу, приближаются к водомету. Две — совсем рядом, вероятно гуляют под руку, третья, маленькая, бежит впереди весело, как собачонка. Все трое — белокурые. Несмотря на расстояние, комиссар видит их с необычайной отчетливостью, он может разглядеть вытянутые указательные пальцы и счастливые лица, обращенные к небесам, чтобы охватить взглядом взметнувшуюся ввысь белую струю в конце пирса. Башня из воды, в которой играет солнечный свет, преломляясь всеми цветами радуги.

— Посмотри, папа! Озеро само себя подбрасывает в воздух!

Их обдает мелкими брызгами. Платье на них промокло, но в воздухе тепло.

То, что стоит перед глазами комиссара, — фотография, сделанная на память, открытка вроде тех, что наклеены у него на холодильнике. С одной существенной разницей. Оборот этой открытки не пуст. «Хорошо было!» — написано на нем. Или: «Мы здесь были!»

Шильф решает забрать себе эту открытку. Себастьян наверняка не будет иметь ничего против. Мужчина, женщина, радостный ребенок. Он завесит ими дыру в своей биографии. Жизнь так легко рвется! Что-то вильнуло в сторону. Тебя занесло, и вот уже вместо трех человек остается один, да и тот жив только наполовину. Одно время комиссар старался вспоминать, потом учился забывать. Мысль о собственной конченой жизни причиняла невозможное, невыносимое страдание. Теперь же он вдруг понял, что нет ничего легче, как вызвать в памяти чужое прошлое.

«Коли собираешься умереть, надо быть в полном комплекте, подумал комиссар», — думает комиссар.

— Узнав Себастьяна, — произносит где-то там, далеко позади, Оскар, — я научился страшиться произвола богов.

Шильф закрыл глаза. Его руки держатся за край подоконника, как будто он стоит на марсе корабля, который треплет буря.

— Еще вчера я бы сказал, что твердо уверен в одном, — говорит Оскар, — в том, что я отдал бы за него жизнь.

— А сегодня? — спрашивает Шильф сквозь стиснутые зубы.

— Сегодня я — старик.

Оскар переводит дыхание. Когда он снова заговорил, голос его стал гуще. И холоднее.

— Вы знали, что Себастьян побывал у меня вчера вечером?

— Об этом можно было догадаться.

— Я предложил ему уехать вместе со мной за границу.

— И он отказался?

— Он отказался от всего, что я мог ему дать. Кажется, он наконец решился и сделал выбор. Я больше не могу ничего для него сделать.

— Ошибаетесь, Оскар. Одну вещь вы сделаете для него. Я вам клянусь.

Когда комиссар открывает глаза, город уже снова стал на свое место. Вокруг темная ночь. Ни мужчины, ни женщины, ни радостного ребенка. Даже водяной столб водомета отсюда не виден. Один лишь упрямый ветер все еще тут и сотрясает перекрытия кровли. Шильф оборачивается. Перед ним стоит Оскар, протянув руки, словно собирается его обнять. Комиссар отступил бы назад, но там скат крыши, а за ним еще и пропасть, свободное падение. Их взгляды встречаются.

Волна свежего человеческого запаха. Накрахмаленная хлопчатобумажная ткань, дорогой лосьон, странное счастливое чувство. Какая-то рука обнимает комиссара за плечи. Оскар привлекает его к себе:

— Пойдемте, я вам помогу.

Он снова отводит комиссара на диван. Устраивает его головой на подлокотнике и прикладывает к затылку что-то мокрое и прохладное. Поглядев на себя вниз, Шильф видит красующееся у него на груди большое красное пятно. Он трогает лицо — носовое кровотечение. На белые манжеты Оскара тоже попали красные брызги.

— Я запачкал вам рубашку, — говорит Шильф.

— Кто носит белую рубашку, тот — врач. — Оскар отирает попавшую на пальцы кровь и подает Шильфу намоченную салфетку. — По крайней мере, так я думал в детстве.

— Вы мне очень помогли. — Комиссар пытается встать, но снова падает на диван. — Окажете мне еще одну любезность?

Лежа он нащупывает в заднем кармане брюк шахматный компьютер. Когда загорается дисплей, Оскар опускается возле дивана на колени:

— Что это у нас такое?

Он внимательно вглядывается в шестьдесят четыре клетки. Шильф точно знает, что он там видит. Катастрофическую, асимметричную позицию, где все, что еще цело, столпилось на одной половине доски. Лишь через изрядный промежуток времени Оскар поднимает взгляд.