И может быть, продолжается его мысль, главным качеством Майки и Лиама является их безграничное доверие, тогда как он, Себастьян, отличается тем, что способен без зазрения совести злоупотреблять этим доверием. «Может ли так быть на самом деле?» — для Себастьяна никогда не было вопросом, а всегда — физической проблемой.

Его палец ползет по следу узора через стол, и когда Оскар берет его за руку, Себастьян не отнимает ее.

— Счет, по-видимому, идет на дни, — говорит Себастьян.

— На часы, — отвечает Оскар.

— За меня принялся комиссар. Либо он не понял ничего. Либо понял все.

— Вероятно, все. Или ты надеялся, как дурачок, что они не выйдут на тебя?

— Надежда, — невыразительно отвечает Себастьян, — умирает последней.

— Честь — никогда.

Оскар пьет и ставит рюмку на стол.

— Cher ami, — говорит он. — Есть жизнь — и есть та или иная история. Беда человека в том, что он плохо различает то и другое.

— Повтори то самое еще раз.

— Что?

— Когда я рассказал по телефону про Даббелинга — что ты тогда ответил?

— Вот так, — говорит Оскар.

— Этим «вот так» я живу уже сорок восемь часов.

Оскар пожимает его руку:

— Ты из-за этого приехал?

Себастьян не отвечает. Он оборачивается, не вставая, и оглядывает помещение.

— Я навел справки, — говорит Оскар. — Это называется «поступок, совершенный не по своей воле, а по принуждению». Тот, кто действует под давлением шантажа, не может быть привлечен к ответственности.

— Я-то, без сомнения, ответствен.

Бармен протирает рюмки. Посетители беседуют. Никто не обращает на столик в нише ни малейшего внимания. Странным образом все остается таким же, как всегда.

— Эту фразу я слышу от тебя впервые, — говорит Оскар. — Ты боишься, что тебе не поверят про шантаж?

— Дело в другом.

— Майк?

Себастьян кивает.

— Она знает?

Себастьян пожимает плечами.

— Ты же не стал ей… рассказывать все?

Себастьян мотает головой. Он подтягивает к себе бутылку и в один прием осушает вторую рюмку. Отдает торфом с легким привкусом меда, хороший сорт. Оскар закуривает сигарету и смотрит в окно, за которым ничего не видно, кроме его собственного лица. Их руки одеревенели в пожатии. Себастьян забирает свою.

— Она считает меня убийцей, — говорит он.

— Не без основания, если я тебя правильно понял.

— Было бы легче сказать ей правду, если бы она заведомо не предполагала такого ответа.

— Может быть, ты многовато требуешь?

— Оскар!

Прижав ладони к глазам, Себастьян снова ощущает действие перца чили.

— Она не будет на моей стороне. Я ее потеряю. И Лиама тоже.

Раздавив окурок, Оскар закуривает новую сигарету, чего обычно так часто не делает.

— Но ты не сдашься.

— Самое абсурдное — это ощущение, что я сам создал такой сценарий. Не на практике, а в теории.

— Ты говоришь о своей философии множественных миров?

— Если в микромире событие одновременно может происходить и не происходить, то это должно быть возможно и в макромире. Разве я не утверждал это всегда?

— Скажем так: ты спустя рукава подошел к тем трудностям, которые возникают при переходе от квантовой механики к классической физике.

Себастьян вытирает манжетой проступившие слезы:

— Лиама похитили и в то же время не похищали. С тех пор все утратило реальное значение. Я стал обитателем одиночного универсума. Имя ему — непоправимая вина.

За стойкой бара шипит кофеварка. Кто-то вежливо смеется. Шея фазана только что свисала с другой стороны миски.

— Опомнись, — говорит Оскар. — Ты говоришь чушь.

— Нет! — Себастьян смотрит на друга покрасневшими глазами. — Если бы я так не бредил тем, чтобы на несколько дней освободиться от всех и поработать в спокойной обстановке, я бы не повез Лиама в скаутский лагерь. Тут каузальность. Как раз то, что ты любишь.

— К черту ее, — говорит Оскар.

— Я бы давно оставил мультиверсумы позади. — Себастьян повысил голос и заговорил быстро: — Я хотел физическими средствами доказать, что время — это не что иное, как функция человеческих ощущений. Я хотел вырвать почву у тебя из-под ног.

Когда он протянул палец, указывая на Оскара, тот перехватил его руку и опустил снова на стол.

— Ты, — говорит Себастьян, — рано или поздно докажешь, что время и пространство благодаря квантизации разделяют с материей большинство ее свойств. Это будет следующий великий переворот со времен Коперника, Ньютона и Эйнштейна. В тебе уже нет жадного желания удивить человечество великим открытием. В жадности причина непоправимой вины.

Он резко чокается рюмкой с Оскаром; они пьют, неотрывно глядя друг другу в глаза.

— Будь это даже так, — говорит Оскар, — я бы достиг только того, что добавил бы к тому бесконечному ряду заблуждений, который зовется у нас историей человечества, еще одно новое. Вот и все. Ты еще ничего не знаешь про непоправимую вину.

— Я объясню тебе все простыми словами, — говорит Себастьян. — Ты выбрал физику и хранишь ей верность. Я выбрал двоих людей и не сохранил им верность.

Оскар выпускает дым прямо через стол:

— А ты и впрямь изменился. Мне даже нравится.

— Оскар, — спрашивает Себастьян, — есть ли что-нибудь, что было бы для тебя важнее физики?

Громко скрипнула спинка стула. Это Оскар откинулся на нее всем телом и засмеялся таким смехом, от которого его лицо совершенно преобразилось. Себастьян видел этот смех уже сотни раз и тем не менее смотрит ошеломленно. Уголки его рта тоже приподнимаются, и вот уже они улыбаются друг другу, словно заключенные в капсулу тепла и приглушенного света, в которой никакие угрозы внешнего мира их уже не могут затронуть. Этот миг пролетел, как и возник, очень быстро.

— Ты сидишь тут, — говорит Оскар, — глядишь на меня и задаешь такой вопрос совершенно серьезно?

Себастьян разглядывает свою рюмку как интереснейший объект исследования, затем наконец отодвигает ее от себя.

— Я расскажу тебе сейчас одну историю, — говорит Оскар. — На следующий день после похищения ты мне позвонил. Я сразу же после работы отправился в путь и поздно вечером прибыл во Фрейбург. Мы с тобой вдвоем просидели и проговорили всю ночь. Затем утром в шесть часов я уехал в Женеву и более или менее вовремя успел в институт.

Себастьян выслушал с приоткрытым ртом.

— Ты сошел с ума, — говорит он.

— А тебе пора бы начать защищаться.

— В моих показаниях записано, что, после того как исчез Лиам, я все время оставался один в квартире.

— Майк не должна узнать, что ты обратился за помощью ко мне. Не к ней.

— А что ты на самом деле делал в эту ночь?

— Ничего такого, о чем публично стал бы вспоминать кто-нибудь, с кем я встречался.

Себастьян вцепился руками в край стола. Виски ударило ему в голову, и он чувствует, будто голова у него вот-вот сорвется с плеч.

— Не хочу я связываться с алиби! — произносит он после небольшой паузы.

— Bien [29], — говорит Оскар. — Тогда вот другая история. — Он снова взглядывает на отражение в окне и проводит себе рукой по волосам. Руки его дрожат. — Мы в Швейцарии. Это дает нам несколько дней времени. За две недели я могу уладить свои дела.

— О чем ты?

— То, что здесь… — Оскар стучит рукой по столешнице, — не единственный в мире континент.

— Ты хочешь, чтобы мы смылись? Спрятались? Уехали к бедуинам?

— Ну что ты! — Оскар придвигается к нему через стол. — Есть же исследовательские центры в Китае. В Южной Америке. На моем уровне известные отклонения от общепринятых правил расцениваются как мелочь. Нас примут с радостью.

Потребовалось несколько секунд, прежде чем до Себастьяна дошел смысл сказанного. Отпустив столешницу, он, переменив позу, пробует подпереть голову рукой, затем снова сидит некоторое время без движения.

— А Лиам? — спрашивает он.

— Мы заберем его с собой. В профессиональном плане тебе пришлось бы некоторое время держаться в тени. Зато у тебя будет время заняться сыном.