Армия Шильфа уже отбивалась, сражаясь за свою жизнь, когда поезд въехал в главный вокзал Фрейбурга. Ожидающие на перроне пассажиры, побросав багаж, зажимают уши руками. Жуткий визг тормозов на целых три секунды выключает ход времени. Комиссар торопливо встает, забирая с сиденья свои вещички.

Проходя бок о бок со своим зеленоватым отражением, мелькающим в длинном ряду окон, Шильф в сотый раз спрашивает себя, почему он, продолжая напропалую играть с сильнейшим противником, который побивает его в пух и прах, никогда не пользуется кнопкой отмены хода. В реальной жизни он бы, не задумываясь, пошел на то, чтобы отменить целый ряд совершенных ошибок. Он бы ни минуты не колебался, если бы можно было переиграть его персональную, очень личную партию, закончившуюся когда-то ужасным разгромом, который ознаменовал слом всей его жизни.

«Возможно, правило „если дотронулся — ходи“ относится не столько к шахматной игре, сколько выражает определенную черту характера, подумал комиссар», — думает комиссар.

В конце перрона стоит кофейный автомат, перед ним женщина в цветастом платье и вязаной кофте ждет, когда будет готов ее стаканчик. Она не дает себе труда обернуться:

— Шильф! Поздравляю с повышением!

У него было время оправиться от испуга, пока Рита Скура наблюдала за тем, как в стаканчик докапывали последние капли кофе. Взяв стаканчик со сливной решетки, она поднесла его к губам и, лишь сделав первый глоток, протянула комиссару для приветствия правую ручищу — жест, который у нее, несмотря на тысячелетнюю культурную историю, получается угрожающим. Затем она сразу хватает ремень его сумки, намереваясь поднести за него его багаж. Он возмущенно пытается воспрепятствовать. Они подергали сумку, перетягивая ее каждый на свою сторону, и тут Рита Скура, как видно по ее глазам, терпит первое за этот день поражение. Не говоря больше ни слова, они вместе направляются к выходу. Комиссар исподтишка посматривает на свою бывшую студентку: вертикальную морщину посреди лба, выпяченные губы, которыми она время от времени прикасается к стакану. Он рад повидать ее снова. Еще в Высшей школе полиции ему нравилось ее честолюбие, ее постоянно подрагивающий от напряжения подбородок, который трогательно выдавал ее поразительно серьезное отношение к окружающему миру. Он чуть ли не с завистью смотрел тогда на ее простодушие. Глядя сейчас на ее нахмуренный лоб, он почти жалеет, что одним советом разрушил такое доверчивое отношение к видимой стороне вещей. Толстая шапка ее волос едва достает ему до плеча. По прежнему впечатлению она казалась ему выше.

Рита Скура шагает широко, развевающийся подол цветастого платья — как хлопающий парус в бурю. На лестнице, ведущей на пешеходный мост, она обгоняет его и дожидается наверху; ей явно доставляет удовольствие посмотреть на него сверху вниз.

— Проспали поезд? — спрашивает она. — Никак было не встать?

— Тактика затягивания, — сипит первый гаупткомиссар криминальной полиции, задыхаясь на подъеме. — Чтобы растянуть ожидание приятной встречи.

Рита презрительно фыркает. Она целый час прождала на перроне, а ей, слава богу, некогда прохлаждаться. Когда Шильф одолел последнюю ступеньку, она впервые по-настоящему на него взглянула, чтобы рассмотреть. Ему никак не удается поймать ее взгляд, скользящий по его лицу, в ее чертах отпечаталось выражение подавленного гнева. Комиссар пытается понять, отчего она не выглядит миловидной, отчего в ее случае из всех наличных атрибутов женственности в сумме складывается не красавица, а всего лишь Рита Скура. На руках у нее выпукло проступают вены, своим рисунком напоминающие дельту Амазонки на сделанном со спутника снимке, но вряд ли в этом причина. Прицельным броском она закидывает в урну стаканчик из-под кофе и, зажав пальцами нос, энергично продувает себе уши. Как будто она сидит в падающем самолете, думает Шильф и вдруг чувствует, как его мозг от левого виска к уху разрывает глубокая трещина. Мы оба родились на свет больными рыбами, страдающими морской болезнью, думает комиссар, сам не зная, что может значить эта фраза, и хватается рукой за лестничные перила. От нахлынувшей боли он закрывает глаза. Сзади слышатся недовольные голоса прохожих, которые вынуждены его обходить, он видит ступню Риты, выскользнувшую из плоской летней туфли и шевелящую пальцами, чтобы поудобнее пристроиться в дырявом носке, между тем комиссар не мог ничего видеть, так как глаза у него закрыты, а туфли у Риты Скуры надеты на босу ногу.

Шильф с усилием широко открывает глаза и, уставясь на Риту, испуганно смотрит ей в лицо, потому что ее слова доходят до него с задержкой. Ее губы шевелятся, как у актрисы в плохо продублированном фильме.

— Можете не разыгрывать передо мной дряхлого старичка, — говорит ему Рита. — Я-то знаю, чего стоят эти штучки..

— Не сомневаюсь, — задыхаясь, хрипит в ответ комиссар.

Головная боль отпустила так же внезапно, как накатила. Комиссар отирает рукавом покрывшийся испариной лоб. Рита, насупившись, глядит на него, затем, не говоря ни слова, отворачивается и быстрым шагом, гребя руками по воздуху, устремляется вперед. Шильф с трудом поспевает за нею, стараясь не отставать. В вестибюле он упрямо останавливается, чтобы перекусить сэндвичем, сам не зная, поступил ли он так, потому что голоден или чтобы досадить коллеге, и замечает, что, оказывается, оба этих чувства на удивление схожи.

Положив локти на липкую поверхность высокого столика, они оба слушают тихое поскрипывание моцареллы на зубах жующего комиссара.

— Я тут, можно сказать, горю в аду, — произносит Рита с выражением, в котором смешано презрение и восхищение, — а вы сыр жуете.

Внезапно сквозь стеклянную дверь портала врывается ничем не предвещавшийся широкий луч солнечного света, превращая людей в черные бумажные силуэты. А Рита Скура, не обращая внимания на это библейское световое шоу, невозмутимо перечисляет по пальцам, из чего состоит ад.

— Медицинский скандал. Обезглавленный велосипедист. И вдобавок ко всему псих, заявляющий, что похитили его сына. В то время как сын ничего об этом не знает.

Шильф опускает руку с сэндвичем:

— Вот так?

Упавший кусочек помидора Рита подбирает со стола и сует себе в рот.

— Какая-нибудь семейная неурядица. Этот тип подает заявление о похищении сына, а едва мы установили прослушку, как мальчонка звонит домой из лагеря, и все у него в полном порядке.

— А отец?

— Всячески извиняется, забирает свое заявление и говорит, что не желает больше никаких расследований.

— Это не ему решать.

— Сама знаю. Но расследование все равно заглохнет. У нас столько дел поважнее этого.

— Это велосипедист-то? — говорит Шильф. — Пусть вас это не слишком волнует.

Она наставляет на него палец, нацелив его в лоб, как пистолет.

Прямо на птичье яйцо, подумал комиссар и ощутил в голове слабое постукивание.

— Перестаньте тут изображать супермена! — говорит Рита.

— Я только хотел вас успокоить.

— Так вот, если вы сами случайно не заметили, изучая документы: этот велосипедист был правой рукой главного врача Шлютера. Странное совпадение, не так ли?

Подавив зевок, комиссар отдает ей остатки своего сэндвича и вытирает руки бумажной салфеткой.

— Пресса, — продолжает Рита с набитым ртом, — нас прямо заездила. Народ не любит, чтобы высказывались подозрения против людей в белых халатах.

— И тут вы едете на вокзал и, не жалея времени, ждете целый час, чтобы лично встретить меня с поезда?

Рита засовывает в рот последний кусок сэндвича, преувеличенно старательно жует и не выражает протеста, когда Шильф достает из кармана пачку сигарет.

— Я хотела спокойно поговорить с вами наедине, — говорит Рита.

Учитывая ее обычную манеру, можно сказать, что она сильно сбавила тон.

— У нас здесь не курят! — раздается из-за стойки голос буфетчика.

— А это курящий псих с хорошими связями в инспекции по трудовому и природоохранному законодательству, — громко парирует Рита.