Моей мамы.
– Ну, зачем она это делает? – закрыв лицо руками, стенаю я, в то время как Бабс сотрясается беззвучным смехом после истории о презервативе.
Она едва удерживает кружку с кофе, – так ее всю разбирает.
Продолжая кашлять, Бабс с трудом выговаривает:
– А она уже знает о Соле?
Я морщусь.
– Нет, но мне от этого не легче. Могу поклясться: одна из причин, почему ей так нравится Сол, – это то, что она и в мыслях не допускает, что тот может сотворить нечто вульгарное и пошлое с ее маленькой девочкой.
Бабс закусывает губу.
– Не надо было давать ей ключ. Хотя, с другой стороны, твоя мама не из тех женщин, кому легко отказать.
– Кому ты об этом говоришь?! А забрать назад теперь вряд ли удастся, как думаешь?
– Ну, мысль, конечно, смелая. Хотя попытаться можно. Прощение в обмен на ключ. В конце концов, это твой дом.
– Ага, – говорю я. – Купленный на мамины и папины деньги.
– Нэ-эт! Ты, вообще, на чьей стороне?! Сай говорит: “подарки должны быть безусловными”. Ты же взрослый человек. Скажи ей, что тебе не нравится, когда в твою квартиру вламываются без спроса, – даже для того, чтобы как рабыня убираться за тобой. Расставь все точки над “i”.
– Ты себе такое можешь представить? Я лично – нет. И потом, ей это в радость. Она же хочет как лучше.
– Знакомая песня, – хмыкает Бабс. – Знаю, у твоей мамы золотое сердце. Но то, что она делает, – это не то, чего тебе хочется. Или то? И, вообще, можно мне молока и сахара?
– Господи, прости, пожалуйста, конечно. – Я открываю холодильник и взвизгиваю: – На помощь!
Бабс подскакивает, и мы на пару таращимся в (еще утром пустое, а теперь до отказа набитое) нутро холодильника: яблоки, груши, манго, ананасы, авокадо, ризотто с грибами (с наклейкой: “домашнее ризотто с молодыми грибочками”), кастрюля с супом (с наклейкой: “домашний суп с морковью и кориандром”), здоровенный цыпленок (завернутый в фольгу, с наклейкой: “жареный цыпленок”), огромная лохань с картофельным пюре (с наклейкой: “домашнее пюре с маслом”), три упаковки молодого горошка из “Маркс энд Спенсер” и сладкая ватрушка размером с футбольное поле (без наклейки – мама любит повторять, что ее ватрушки “говорят сами за себя”).
– Просто нет слов, – говорю я после того, как мы выяснили, что мой брат сейчас будет изумленно таращиться на точно так же битком набитый холодильник. – Не хочешь ватрушки? – добавляю я.
– Не-а. Знаешь, чего мне хочется? – говорит Бабс. – Жареного цыпленка. Но только если ты составишь компанию.
Я морщусь.
– Что такое?
– Я больше не ем цыплят, – говорю я. – Мне не нравится, как они выглядят в разрезе.
Бабс надувает губки.
– Послушай, Нэт. Если ты так и будешь молчать, откуда она узнает, что делает что-то не так? И, кстати, ты размешиваешь кофе вот уже целых четыре минуты, а я ведь так и сижу без ложки.
– Прости, – бормочу я. Встаю, мою и насухо вытираю ложку, что дает мне время подумать.
А думаю я о том, что, пока ты еще слишком юная и не знаешь жизни, родители кажутся тебе безупречными: они сражаются с драконами и всегда выходят победителями. Но потом ты взрослеешь и начинаешь замечать их изъяны и недостатки. Твои сказочные герои эфемерны и слабы, и теперь им требуется защита от греховности своих отпрысков. Ну, как мне сказать маме, что ей дают отставку? Гораздо легче продолжать притворяться, будто я по-прежнему в ней нуждаюсь. Я зарабатываю – смешно сказать! – 24 тысячи и, тем не менее, живу в отдельной квартире, на солнечной стороне шикарного дома, на утопающем в зелени Примроуз-Хилл[18]: место прелестное и желанное, – если закрыть глаза на собачье дерьмо (богатеи обожают заводить здоровенных псов), – под стать своему названию. С моей стороны было бы преступлением снимать какой-нибудь полуподвал в Вокс-холле. Маму это оскорбило бы больше, чем если бы я, скажем, отравила королеву. Все деньги достались ей от папы: на что их еще тратить-то? Тем более я не так хорошо зарабатываю, как Тони.
Целью ее жизни всегда было удачно выйти замуж и обеспечить своих детей, которые, в свою очередь, удачно женятся или выйдут замуж и обеспечат своих детей, которые… Как это ни ужасно звучит, но мы с Тони разорвали эту стройную цепочку. (Иногда я чувствую себя так, будто нечаянно загасила олимпийский огонь.) С моей стороны было бы безнравственно сказать маме: “Мне хочется добиться всего самой; я предпочитаю сама убираться в своей квартире; и, кстати, не надо больше за меня готовить”. Она почувствовала бы себя обиженной; для нее все это выглядело бы полной бессмыслицей. Как и для большинства других людей. Даже Мэтт, – когда я жаловалась ему, – и тот изрек, растягивая слова: “Мне бы твои проблемы”.
Бросаю взгляд на Бабс.
– Откуда ей знать, что она делает не так? – повторяет она.
– Хорошо, хорошо. Давай больше не будем об этом. Давай лучше поговорим о чем-нибудь приятном. – Победно улыбаюсь.
Бабс со мной не согласна:
– Ну уж нет. Я думаю, именно об этом нам и нужно поговорить.
Неожиданно мое сердце начинает бешено колотиться.
– Угадай, что еще случилось вчера… Я нюхала кокаин!
Мысль облекается в слова еще до того, как проходит мое внутреннее одобрение. Вспоминая вчерашний вечер, начинаю хихикать. Слова Криса: “Нюхнешь дорожку?”, мой стыдливый отказ и шок, в который он пришел, узнав, что в наркотиках я до сих пор девственница. “О боже, – прошептал он. – Я чувствую себя извращенцем, околачивающимся возле школьных ворот!” После таких слов я немедленно передумала. Да и порошок выглядел точь-в-точь как обычный тальк. Крис мельчил его на гладильной доске. Ну, что может случиться, если я разок попробую? А если уж быть искренней до конца, так я даже испытала некую гордость. Мне ужасно польстило, что меня спросили: “Нюхнешь дорожку?” Меня, человека, который отстает от современников по меньшей мере на десяток лет, – меня наконец-то взяли в компанию.
Бабс выглядит страшно рассерженной. Я сглатываю. И боюсь смотреть ей в глаза.
– Знаешь, Нэт, – медленно произносит она, – нюхать кокаин – это плохо. Особенно для тебя. – Ее пальцы отстукивают по столу барабанную дробь.
– Поч… почему? – Мой голос дрожит. Чувствую, что скатываюсь на оборонительные позиции, и решаю ничего не рассказывать Бабс о последствиях. (Я была на грани сердечного приступа, а Крис посоветовал: “Прими что-нибудь от кашля”.)
Бабс встает из-за стола.
– Не обижайся, Нэт, – в ее голосе слышится скорбь, – но ты к этому не готова. Ты матери-то родной слово поперек сказать не можешь. Неужели ты и правда подумала, что сможешь справиться с наркотиком класса “А”? – Она смотрит мне прямо в глаза, а затем берет видеокассету и направляется в коридор. – Натали, я серьезно беспокоюсь за тебя, – говорит она с надменностью человека, чья жизнь кругом удалась. – Мне так хочется побеседовать о том, что с тобой происходит последнее время. Но, Нэт, – и, пожалуйста, учти: я говорю это лишь потому, что мне дорога наша дружба, а не потому, что хочу прочесть тебе нотацию, – как можно оставаться близкими подругами, если ты отгородилась от всех и вся? Ты неискренна со мной, Нэт; а когда человек неискренен, ему невозможно помочь. Я прекрасно знаю, как тебя воспитывали: проявлять твердость характера, всегда держаться молодцом, и все такое прочее. Но все это оказало тебе плохую услугу.
На прощание Бабс растягивает губы в подобие извиняющейся улыбки и закрывает за собой дверь: очень осторожно, практически беззвучно.
Нетвердой походкой кое-как добираюсь до кухни: такое ощущение, что мне всадили пулю в грудь. Первое, что бросается в глаза, – кофейная кружка с надписью “Молодожену”: ободок испачкан самодовольным красным поцелуем. С силой швыряю кружку об пол, наблюдая, как молочно-кофейная лужа расползается по кафельным плиткам. Затем – спокойно, методично – собираю осколки и выбрасываю в мусорное ведро. Посасывая окровавленный палец, апатично бормочу: “Это всего лишь царапина”.
