Любопытство, с которым Собран его разглядывал, позабавило ангела. Он повернул лицо к свету, и юноша подошел ближе.

— Человеческий глаз несовершенен, — произнес ангел. — Ты ведь до сих пор меня толком и не рассмотрел. Поднеси лампу ближе.

Глаза у Заса были синие. Ангел сидел свободно, открыто и при этом без намека на приземленность — сколько Собран ни смотрел на него, обыденности так и не заметил.

— Твое лицо постоянно меняется, над ним будто бы облака проносятся, — заметил винодел.

Подумав, Зас ответил: люди — их тела — служат домом для других тварей. Не паразитов, нет (хотя и такое случается), но для флора. Тот же флор делает желтое вино желтым. Люди — колонии, говорил Зас, они подвержены воздействию времени, в них легко проникнуть. Ангелы же неуязвимы; некоторые даже походят на болванов, как броня, заключенная в броню.

Такая критика от небожителя взволновала Собрана. Заметив это, Зас сказал:

— Я говорю, что ангелы невосприимчивы ни к чему. Они просто делают свое дело, ни больше ни меньше.

— В угоду Богу?

— Мне неведомо, что угодно Богу, Собран.

Юноша чихнул, и ангел посоветовал ему заварить какого-нибудь снадобья. Тогда Собран поискал сушеных трав, сложил в горшочек и залил кипятком. Потом подвинул свой стул к очагу.

— А лицо у меня изменяется, должно быть, от этого, — сказал Зас, поднимая руку и указывая на знак у себя на ребрах.

Рубашки он не носил, да и какая рубашка с крыльями-то! Знак на боку напоминал скорее татуировку, чем клеймо, — четкий цветной рисунок: две пересекающиеся искривленные линии, алая поверх аквамариновой. Долго на них Собран смотреть не смог, отвернулся. Что-то в этом знаке напугало его.

Юноша налил чаю в кружку и передал Засу, предупредив: «Осторожно — горячий!» — но ангел уже сделал большой глоток обжигающего напитка. И ничего.

— На вкус как сухая трава, — произнес гость.

Указав на знак, Собран спросил, что он означает. Зас только покачал головой и в следующую секунду поступил совсем не по-ангельски — прикусил губу, словно опасаясь сболтнуть лишнего.

— Я помечен или, скорее, подписан. Я договор. Думаю, все, что я ни делаю, соответствует оговоренным в нем условиям. Они гласят: «Зас может быть свободен». Не «будет свободен», не «освобождается», а «может быть свободен». Я договор, подписанный главами двух сторон. — Ангел поведал, что он неприкасаем, и у него было много времени подумать о подписях, но это ничего не дало. Говорил он робко, в голосе сквозили нотки безумия, тревоги. Потом Зас некоторое время молча попивал чай, словно скрывая лицо за дымкой пара. — Один мой друг, монах и пчеловод, давно покинувший земную юдоль, говорил о подписях… — Зас помолчал, пытаясь подобрать замену точным словам монаха, который говорил на гаэльском. — Так вот, мой друг сказал, что этот договор — нечто большее чем прихоть. Да, так он и говорил — мягко и в то же время упрекая меня, дабы я, «любопытное создание», как он назвал меня, не относился к соглашению как к чьей-то прихоти. Если верить моему другу, я своими поступками заполняю единственную брешь меж двух сторон, не оскверненную еще пророчеством, политикой и жесткими законами.

Из-за простуды голова у Собрана будто налилась свинцом, только сердце скакало, словно верный пес, радуясь возвращению хозяина.

— Разве Бог не продумал все заранее, до самого конца? — спросил юноша.

— То есть все, что я мог бы предпринять в своей свободе? Господу ведомо обо всех свершениях Господа.

— Хочешь сказать, — нахмурился Собран, — что Всевышний может изменить задуманное?

— Коли тебе угодно цепляться за мои речи подобно законнику, — едва заметно улыбнулся Зас, — отвечу: Ему ведомо все, чему Он позволит произойти.

Собран задрожал, но не от страха.

— Зас, — впервые обратился он к ангелу по имели, — получается, что если твой друг был прав в своих мыслях, то твои поступки могут изменить обещания Господа?

Зас покачал головой:

— Как? Мои цели невинны. Прошли тысячи лет с того дня, как я в последний раз ловил рукою клинок меча, — ничего хорошего тогда не вышло. Я свободен, однако по условию договора Бог разделяет мою боль. Потому я стараюсь ее не испытывать.

— Скажи, я причинял тебе боль, не являясь на встречи в те годы?

Взглянув на Собрана, Зас признал:

— В какой-то мере.

Брови Собрана поползли вверх, и ангел поспешил объяснить:

— Вот теперь ты полагаешь, будто в силах повлиять на исход дела. Однако вы, смертные, склонны к ложному мышлению, ведь вы не ожидаете покинуть этот мир, пока дышите, или — в глубокой старости — пока точно его не покинете, словно переспевший боб-стручок. Мой друг-монах в начале знакомства сидел, прощаясь с миром. Худой старик с жиденькой шевелюрой, он повторял: «Зимой я уйду». «Я», говорил он, «я». Так, скромный вначале, он пропитался жестокой самоуверенностью мира и перестал верить, будто когда-либо его покинет.

Собран смотрел на ангела, как тот говорит с тихой страстью в голосе. Голова болела, и юноше стало казаться, будто он медленно погружается в теплую воду.

— Я могу изменить твою жизнь, — проговорил он, — а ты мог бы повлиять на замысел Бога.

— Ты не понимаешь, о чем я, и говоришь об отсрочке. Зачем вообще менять замысел Божий? Бог справедлив и милосерден. Время же длится достаточно. Может быть, и вино, которому на созревание потребна тысяча веков. Все имеет свой срок. Миру ни к чему продление жизни, и не тебе изменять мой путь.

— Похоже, у меня лихорадка.

Встав из кресла, Зас дотронулся до лба юноши.

— Иди в постель, отдыхай.

Собран послушался.

— Я вылью остатки чая и все вымою, чтобы никто не догадался о моем ночном визите, — сказал ангел, собирая посуду.

Остановившись у подножия лестницы, Собран окликнул ангела. Тот обернулся, похожий на темный силуэт в кухонном дверном проеме.

— А что, если я заболею и умру? — спросил юноша.

Ничего не сказав, ангел вышел из дома.

Уже закутываясь в плед на кровати подле Селесты, Собран понял, какой глупый вопрос задал: случись ему умереть, Зас найдет его на Небесах.

И в ту же ночь ему снился сон: ангел ищет его в райских кущах, а сам Собран подглядывает за ним из-за вишневого дерева.

Дожди пролились вовремя, затем пришла мягкая погода; виноград не спеша созревал, вбирая в себя все блага лета. Через день после сбора урожая снова прошли дожди и наступили холода. Они проникли даже в бродильню, и вино вызревало медленно.

Следующей зимой, разливая вино из бочки по бутылкам, винодел, его жена и брат поняли, что напиток удался на славу.

Днем позже после розлива они обедали хлебом и сыром в бродильне, сидя на прессе и поставив между собой кувшин с вином.

— Когда девочки подрастут, отправим их подрезать лозу, — говорила Селеста. — Так виноград будет созревать дольше, и вино выйдет лучше.

Она ногой покачала колыбель, в которой спал укутанный в одеяльца и платки маленький Батист. Дочери в это время бегали по двору в деревянных башмачках и лепили снеговика.

— Отец, — вставил свое Леон, — говорил, все дело в плодах.

— Нам понадобится отдельный чан, чтобы давить виноград с южного склона. — Собран догадался, к чему клонит брат. — Но наша бродильня его не вместит.

— Холод, — сказала Селеста, — нам будто сам Бог ниспослал.

— Самим его не вызвать, — вклинился Леон.

Еще он сказал, что слишком много времени ушло на возню с урожаем Кальманова виноградника. О нем, конечно, тоже надлежит заботиться, однако лучше его продать и всецело заняться собственным южным склоном. С какой стати Собран заговорил о совмещении отжима винограда Жодо и Кальмана? Это все равно что мешать вино с водой, и чести покойному другу не сделает.

— Вина получится больше. Если уж мы взялись за его производство, то делать должны много. Затем мы и строим погреб — будем давить ягоды с обоих участков.

Леон взял в руки кувшин — вино в сосуде блеснуло на свету.

— Тогда не говори о качестве. А качество — вот оно, вот он, туман, который, расступаясь, открывает гору на нашем пути. Ты ведь не собираешься осквернять наше вино вином Кальмана?