Я выучил английское выражение, и мне оно нравится. Подходит, когда на вопрос: «Кто ты?» — можно ответить: «Я тот, кто я есть», имея ввиду: «Не твое дело». Надеюсь вскорости научиться отвечать подобным образом и на другие вопросы. Шрамы у меня на спине: «J» отражение — это ответ Яхве на вопрос Моисея: «Кто ты?», ответ Бога, который не желает говорить о себе, которого нельзя спрашивать, которому можно лишь подчиняться. Его нельзя понимать. Он слепит людей их собственным блеском и красотой этого мира.

Я пользуюсь мылом, думая лишь о мыле. Лежа в ванне, перекатываю его из руки в руку. Оно такое гладкое, бледное. Надеюсь, и меня когда-нибудь используют, израсходуют, как это мыло.

Я познал слишком много печали. Она — мое вечное состояние, как глухота. Выхожу из дому и гляжу, как волны бьются о скалы, только ничего не слышу — я не здесь и потому не могу слышать. Или же нечто лишает меня чувств, не давая улавливать звуки.

Я люблю тебя, Собран, но не приду к тебе, пока не перестану желать сжечь эту боль болью.

L’EPLUCHAGE [43]

Собран не показал письмо Авроре, как и второе послание от ангела:

Меня взяли на работу садовником. Я пообещал хозяину работать весь день и отделять сорняки от культурных растений. Хозяин смеялся, однако работу дал. Когда мы прививали сливу к персику, он поразился, спрашивая: «Кого ты убил?» Ему кажется, будто, приняв меня, он словно обнаружил у себя в саду бродячего породистого щенка. Говорит, я просто обязан быть чьим-то садовником, потому что обладаю всеми знаниями и умениями. Пришлось выдумать ссору с родителями. Оказалось нетрудно. Хозяин предложил заключить договор, и теперь прочие младшие садовники горько завидуют. «Прочие садовники» звучит много лучше «прочих людей», ведь я не человек — только младший садовник.

Надолго я тут не задержусь. По пути сюда я видел, как строится длинный наклонный настил и некое устройство, предназначенное, как мне показалось, для полетов. Думаю вернуться в то место. Нужно идти самому или платить за подвоз, поскольку не могу больше играть Венеру для всевозможных Тангейзеров во фраках или кринолиновых юбках. Надо мужаться, потому что те из них, кто темен, покинули меня. Не знаю, где они, но в Германии их больше нет. Никто меня не наказывает, и я глух ко всем чувствам, кроме боли.

Гармиш,

5 марта 1842 г.

Прусский граф — ему сорок пять лет — потерял ногу в бою и сейчас ищет хирурга, который отнял бы у него вторую, чтобы он смог сесть и поднять в небо машину тяжелее воздуха. Граф не гонится за славой, просто хочет знать, возможно ли это.

Я работаю у него. Естественно, рекомендаций у меня при себе не имелось, никто за меня не ручался. Я лишь предстал перед графом в одежде лучше той рвани, в которой обычно хожу по дорогам. «Обычно»… странное слово. Обычно я проношу пресную воду сквозь соляные шахты, обычно лежу на крыше и читаю, тогда как стены дворца оттеняют свет от огней на земле. Обычно поднимаюсь в небо туда, где воздух разряжен, а горизонт изгибается.

Раздобыв новое пальто, новую обувь, я пришел к графу, представился и сказал правду: мол, сидел в таверне в Брюгге и смотрел, как один шотландец делает наброски летательного устройства. Потом предложил графу воспроизвести ту схему. У него с собой имелся альбом для чертежей, и, рисуя, я рассказал, как в прошлом году проезжал мимо строящегося настила. «Что же вы не представились тогда?» — спрашивал граф. Я отвечал, будто ездил по поручению отца в одно место и что по виду приспособление, которое строит граф, летать не сможет. «А оно и не будет летать, юноша, — говорил граф, — оно будет скользить по воздуху».

Я предложил свою помощь, согласившись брать плату едой и кровом. Граф принял меня.

Я сразу же предупредил хозяина дома, что понятия не имею о его науке, и он принялся объяснять материал, рисуя схемы на грифельной доске. Меловая пыль сыпалась с нее, будто хлопья отслоившейся краски — с картины о божественном.

Мне нравится этот человек. Прямо сейчас, заметив улыбку у меня на лице, он спросил, что это я такое пишу. Письмо другу? Он изумился, полагая, будто у его нового помощника друзей нет, а сам помощник свалился с неба.

Есть два претендента на честь совершить первый полет. Первый — мальчишка пятнадцати лет, в нем много дури, но мало ума. «Ты мажешь переломать себе кости», — говорят ему, а он в ответ смотрит так, будто и не подозревал, что у него есть кости. Мальчик просто не способен думать об этом. Второй кандидат — графский слуга, сухой, будто его морили голодом, давно уже подхвативший заразу хозяйского помешательства. Однако совершить полет должен я.

Показываю всем, что человек может быть невесом: прохожусь по мокрому песку на берегу реки, оставляя за собой лишь едва заметные следы. Говорю: надо держать равновесие, когда переносишь вес с ноги на ногу, распределяя его по всей ступне сразу. Граф сыт по горло моими объяснениями, ревет, желая взвесить меня самолично. Когда он в бешенстве, науки в нем остается ровно столько же, сколько и в быке. Хозяин берет меня на руки, и его деревянная нога уходит в песок лишь на девять дюймов. Глаза графа вылезают из орбит. Не от напряжения — от удивления. Он заявляет, что именно я, легкий словно перышко, совершу первый полет.

На три недели мы перемещаемся в продуваемый сквозняками чердак, откуда наблюдаем за полетами голубей, как они приземляются. И я говорю: «Видите, что делает хвост?» или «Заметьте, летают не крылья, а птица. Она использует все тело». Мы собирали модели, и в конце копире у нас получилось крыло — только одно, потому что нам надо скользить по воздуху, не летать. Каркас крыла пять тонких бамбуковых шестов, обтянутых шелком. Оси скреплены диагональными лесками. Устройство снабжено блочной системой, которая поднимет тело человека после запуска параллельно крылу, и он сможет править ногами, как птицы рулят хвостом.

Годами граф размышлял, какие материалы и формы уменьшают сопротивление воздуха, теперь же он думает, как использовать сопротивление во благо. (Много легче это выяснить не путем наблюдений, а прочувствовав самому; я нашептывал графу, когда мы смотрели за голубями: «Кажется, под крыльями воздуха остается больше. Забудьте о том, что птицы делают. Сморите на форму их тел». После граф на несколько недель запирается в лаборатории, которая напоминает теперь склад птичьего мяса, заваленный оперенными тушками, пахнущими метанолом. Мы рассекаем голубиные крылья. Изучаем их устройство. Я выхожу в коридор, чтобы выплакаться, и граф утешает меня, говорит, доброе сердце — это хорошо, но природа благоволит жестоким. Наконец хозяин находит искомое и сообщает: «Воздуха под крыльями остается больше, потому что над ними он течет быстрее».)

Первый запуск — через два дня. Граф кормит меня исключительно медовыми сотами, приговаривая, что я должен быть легок и что каждая унция на смету. Стоит спросить, не считает ли граф каждую унцию, он улыбается и разрешает мне, просветленному, съесть еще. «Свет, — говорю я, — он повсюду. Свет мира». (Мысль о полете будто расплавила меня, лишила плотности, превратила в воду, которая испаряется, улетучивается.)

Граф хотел отправить в полет мальчишку или того исхудалого слугу. «Ты образованный человек, — говорил хозяин, — а я даже еще не видел тебя в деле». Он предлагал заплатить мне, но я вернул золото, сказав, что оно тяжелое. Попросил придержать деньги до окончания первого полета. Я предупреждал графа: рискованно отправлять кого-то другого. «Мальчик и этот мужчина хотят получить деньги, — говорил я. — А мальчишка — еще и угодить вам. Но мне нужно оторваться от земли, потому-то вы и пошлете меня».

Граф напился персикового бренди и рассуждает вслух, рассказывает, как видел где-то на равнинах Англии человека, который, привязав себя к некой крылатой конструкции, с разбегу подпрыгнул и пролетел сразу несколько ярдов. Я же хочу поведать, каково это — падать со сложенными крыльями, обратившись лицом вниз, к дымке над морем, холмами или горной расселине, когда можно прочувствовать скорость падения, когда все сначала видится нечетко, затем проясняется, и тогда ты мгновенно останавливаешься, раскрыв крылья. Небо резко появляется над головой, а сила притяжения земли пытается достать тебя, подобно голодному пламени.