Как единственный ребенок, я унаследовала от отца часть его состояния, не связанную с торговлей: дом, сад миндальных деревьев и небольшой виноградник.

Ангелу понравился мой сад на крыше, и он поведал мне о своем, даже не пытаясь утаить его местонахождение. Когда же после десяти приятных встреч я заметила Засу, будто он слишком учтив и привлекателен для демона, ангел рассказал, в чем суть дела: демоны исконно жили в преисподней, куда позднее явились падшие ангелы и заставши демонов работать — обрабатывать грешников на бескрайних полях страданий. Рассказал словно бы с тем, чтобы исправить мою детскую ошибку, но без стыда, смущения и не пытаясь оправдаться.

Таков был наш разговор.

С момента встречи Зас показался мне очаровательным, я восхищалась его познаниями. Хотя порой моя вера окутывала меня страхом и я боялась за свою ленивую и колеблющуюся душу. Сердце при каждой встрече с ангелом шептало: «Он — чистый дух».

За многие годы я это переосмыслила. Наш друг скорее не чистый дух, но обладает чистою душою. Он понял: я не стану нести в мир сказанного им, потому как боюсь утратить надежное место в мире. Страшусь самодовольства, не желая упиваться тем, что ведаю и чего не ведают другие (особенно мои набожные братья, от которых я, проходя по внешнему коридору мечети, обязана отворачивать взор). Мне приятно смотреть на милое лицо Заса и внимать его странным истинам, не пытаясь влиять ни на ангела, ни на мир, передавая сказанное.

Многие годы я не осуждала того множества вещей, о которых говорил Зас. И чем более молчаливой и неизменной оставалась в своих мирных садах, тем более сложными, беспристрастными и содержательными становились речи Заса. Тем менее я верила его словам. Слишком спокойно доносил он до меня правду.

В какой-то момент он заговорил о молодом французе, с которым повстречался, и как собирается вернуться посмотреть, «женился ли тот мальчик». Я же советовала Засу завести побольше друзей и обещать прилетать к Вам каждый год. Казалось, Вы станете его первым полностью мирским другом: Вы женаты и любите коммерцию.

Потом Зас переменился: стал неспокоен, задумчив, нежен. Начал говорить о Вас, передавать Ваши слова и рассказывать о поступках, прося истолковать их мудро. Его беда — в хладнокровии, а после с ужасом… (Исаак говорит: здесь следует написать «благоговейным ужасом», потому как именно это я и хочу сказать. Сдаюсь, как сдается человек, признавая чудесную природу рока, произнося: «Господь велик».) Итак, с благоговейным ужасом я поняла: каким-то образом я отвечаю за жизнь этого незрелого бессмертного.

Теперь же, трудный француз, Вы, наверное, надеетесь прочесть, что же говорит о Вас наш друг. Но для меня куда важнее то, что я, воспитанная в мусульманской вере, окажусь после смерти в католическом чистилище среди прочих еретиков, стонущих и кричащих на тысяче языков мира. Я уже совсем стара, а Вы — мужчина средних лет, скорбящий по ушедшей славе, считая, будто не нашли ей применения. Так вот, я не нашла применения себе, осталась нетронутой, как плод, чья мякоть ссохлась. Теперь хочу отдать долг этому миру, который люблю, пусть и познала всю брезгливость и расточительность его Создателя.

Надеюсь, наш друг донес до Вас эти мысли. Если так, то я вновь предлагаю то, что мы оба слышали. Однако если Ваш разговор с ним шел о любви и ранах и был наполнен бессвязным восхищением красотами обычной жизни, которыми вы двое не смогли не поделиться, тогда уделите внимание сему свидетельству.

Зас боится Вашего страха. Но со мной он говорит о Боге и чувства при этом выражает все — от восхищения до отвращения.

У ангелов, говорит Зас (положив голову мне на колени), холодные сердца и твердые головы. Осанна — вот весь их репертуар. Лучшего Бог не смог создать. Но Он хочет сотворить нечто лучшее. Может быть, даже мир. Наверное, затем и появились Небеса, куда Бог сносит все с земли и где сохраняет то, что мы называем душами. Так говорит Зас. Бог опирается на наши мысли, чаяния, Он уже создал царствие, судя по тому, как люди представляют себе счастье, соорудил рай, судя по нашим представлениям о рае.

Да, многие знания, не дающие счастья, я навлекла на себя сама. К примеру, полагая себя очень умной, спросила Заса: откуда у него пупок, когда он не созрел в утробе женщины, с которой был бы связан пуповиной и которая не родила его в болезни и муках, не воспитала? Ангел отвечал вопросом: «А к чему мужчине соски, когда ему не вскармливать младенцев?» Тогда же я спросила, не совладала с озорством: уж не созданы ли мужчины по образу и подобию женщин? Зас отвечал, что все теплокровные создания по природе изначально самки, но это не ересь. Ересь прозвучала, когда ангел сказал: все ангелы создавались по образу и подобию мужчин.

Делился ли Зас с Вами ересью, из-за которой последовал за другом (Сатаной, как он зовет его) прочь из рая? Быть ли мне запретным раем за то, что услышала это? (Правда, принесенная мне Засом, — а я уверена, что это правда, — не приуменьшит моей любви к Всевышнему. В самом деле Он стал мне только больше интересен, и я люблю Его за моего друга, как люблю царя Мутамида за его поэзию.)

Чему мы можем научить нашего друга, о француз? Полагаю, тому, как возвратиться в рай.

Он говорит: с большой высоты в ясный день воздух внизу похож на выпуклую линзу, он плотен и тяжел. Кажется, будто по нему на землю легче сойти пешком, а не упасть. Раскрыв крылья, Зас просто лежит на этом воздухе, глядя, как сверху проходит солнце. Дыхание образует на груди ледяную корку. Я верю, мы научим его, как возвратиться в рай. Ибо я не верю, что Зас пал. Он только спустился вниз, подобно пеликану, когда тот ныряет в море за рыбой. Я верю, на Небе нашего друга готовы принять и его там не хватает. Так говорит мне Бог голосом моего сердца.

Но, француз, как может Зас подняться в рай, когда Ваша дружба так держит его на земле? Прошу, не держите его более. Он уже не был на Небе четыре тысячи лет за то, что осмелился принять искренность Сатаны, отринув скрытность Бога. Молю, признайте свое влияние на него и отпустите.

FLORASION [35]

Ночь выдалась жаркая. Кровать стояла далеко от камина, который Собран затеплил только ради света — вместе со свечами у двери на лестницу. Дверь он запер на засов. В другом конце арсенала под двускатной крышей еще одни — большие, двойные — двери открывались к пропасти в двадцать футов глубиной, верхушкам деревьев и ночному небу. В комнате пахло пчелиным воском, которым полировали пол, затирая отметины, оставленные шпорами, обувными гвоздями и доспехами.

Собран только что вспомнил письмо от Афары (как нечто запретное) — оно вновь всплыло в памяти после долгих и непонятных спазмов самозабвения, иссушивших винодела, очистивших его, как песок очищает старую кольчугу. Сначала Собран заметил, что на дворе ночь, увидел ветви вишневых деревьев в открытые двери. Затем вспомнил: надо распробовать подарок от Заса, «Кабальери», игристое вино, которое готовят из белого винограда по шампанской методе. Принесенное из Финляндии, оно напоминало ликер.

Когда напиток ударил в голову, Собран и вспомнил о письме. Упомянул его при Засе, не подумав.

— Можно мне прочесть? — спросил Зас.

— Нет. То, что в нем, — только между мной и Афарой.

— Между вами я.

Собран солгал, будто письма больше нет. Он губил себя, истощал дюйм за дюймом. У него остался последний защитный рефлекс — откровенная ложь.

— Ты сжег его?

Собран открыл глаза. Голос Заса прозвучал как-то странно, будто, спалив письмо, Собран лишь вручил его ангелу.

— И если сжег, то, кроме Афары и меня, никто не узнает о его содержании. Ну, еще тот русский, писавший послание, инвалид Кумилев, — Собрану нравилось сознаваться, что письмо от Афары он получил, а значит, узнал о ее жизни.