– На самом деле он просто гений.

– Гений – это самая трудная профессия, – сказал Жан-Пьер и осторожно шагнул в дверь павильона.

На красном бархате, охватившем всю стену и добрую половину паркетного пола, валялись пухлые золочёные подушки с мягкими кистями. Подушек было много, на некоторых виднелись синие и белые трилистники. Настя, в рыжем парике, обёрнутая в белую шёлковую ткань, лежала на подушках, выгнувшись в спине, и пристально смотрела на склонившегося над ней мужчину с фотоаппаратом. Это был Николя Легран.

– Не дыши! – раздался его голос. – И не смотри на меня, не смотри в объектив! Мне не нужен искусственный взгляд, Настя, мне нужно, чтобы аппарат пропитался тобой. Ты не человек! Ты – воплощённая роскошь! Часть интерьера! Забудь о своём «я»! Тебя не существует! Ты – только картина, только обрамление! Вот так, вот так…

Фотоаппарат щёлкнул несколько раз, вспыхнули расставленные по залу осветители, на мгновение изменив весь облик пространства. Два ассистента Николя стояли за спиной фотографа и ждали его указаний.

– Теперь приподнимись на локтях… Чуть-чуть… И потяни шею… Взгляд потуши! Не жги меня глазами!

– Мне трудно удержаться в таком положении.

– Это не имеет значения! Чуть влево опустись! Ещё! Ещё!

– Так я упаду.

– Держись!

– Не могу.

– Плевать, можешь или нет. Держись!

Опять вспышки, опять щелчки аппарата.

– Теперь распусти ткань, пусть шёлк потечёт. Так, так… Ещё… Дай ему скользнуть между ног, покажи свои линии, Настя… Мне нужны твои линии. Вытяни левую ногу… А правую согни, теперь оторви стопу от пола… Вот! И корпус выверни обратно… Блеск! Фантастика! Держись!

Фотокамера щёлкала безостановочно.

Жан-Пьер следил за Настей, стараясь не упустить ни одного движения. Это была совсем не та девушка, с которой он встречался раньше. Это была живая глина – податливая, упругая, эластичная. Она точно выполняла указания Николя, хотя порой это казалось невозможным – настолько он выворачивал её тело, настолько нечеловеческие позы заставлял принимать.

Шёлковая ткань, прикрывавшая Настю, давно растеклась по красному бархату, и девушка сидела обнажённая перед напористым стеклянным глазом фотообъектива. Иногда на её лице появлялось выражение отчаянья – когда она не могла выполнить того, что требовал Николя. Тогда он отдавал камеру одному из ассистентов, опускался перед Настей на колени, что-то неслышно говорил ей на ухо, целовал ей шею, гладил руки, колени. Жан-Пьер видел, как усталость Насти сменялась пробуждающимся сексуальным желанием. Она расслаблялась и напрягалась одновременно, и Николя, добившись желаемого результата, хватал фотоаппарат. Снова щёлкал затвор, снова вспышки ослепляли Жан-Пьера.

– Всё! – Настя без сил рухнула на подушки. – Больше не могу! Не проси.

– И не прошу, – спокойно отозвался Николя, словно его вовсе не интересовала фотосессия. – Вина!

Длинноволосый парень, отворивший Жан-Пьеру дверь, откупорил бутылку.

– Николя Легран, – представился фотограф, остановившись перед Жан-Пьером.

– Жан-Пьер де Бельмонт.

– Я читал кое-что из вашего… Читал… У вас интересное лицо. Надо поработать с вами.

– Не смогу, как она, – отрицательно покачал головой Жан-Пьер.

Он посмотрел на неподвижную Настю. Она лежала, разметавшись на подушках, не прикрывшись. Смертельно усталая, она не интересовалась, глядят ли на неё мужчины. Жан-Пьер обратил внимание на пульсирующую жилку у неё на шее. Невольно зацепился взглядом за гладко выбритый лобок. И тут же отвернулся.

– Как она никто не умеет, – ответил Николя. У него было сухое лицо, почти неподвижное, но пронзительные, огненные глаза под мохнатыми бровями. – Настя уникальна. У неё талант быть моделью, но она не понимает этого. Она лишь играет в это… Угощайтесь…

Жан-Пьер взял бокал. Приятный терпкий аромат коснулся его ноздрей. Он сделал глоток и краем глаза посмотрел в сторону Насти.

– Как она лежит! – прошептал восхищённо Николя и взял со стола фотоаппарат. – Какая плавность… Вы только взгляните…

Жан-Пьер не мог оторвать глаз от тела девушки. Казалось, никогда он не видел ничего столько прекрасного. Её нагота пробуждала такой восторг, которого он никогда не испытывал и о существовании которого даже не подозревал. Ему не хотелось её тела, но с каждой минутой усиливалась жажда наслаждаться видом этого тела.

Николя сделал несколько снимков, и Настя резко подняла голову, услышав привычный «рабочий» звук.

– Продолжаем? – спросила она.

– Нет, дорогая, отдыхай.

Она встала, вышла в ванную, накинула на себя коротенький халат и вернулась в зал.

– Здравствуйте, – протянула она руку Жан-Пьеру. – Я вас не видела.

И только тогда он осознал, что она вообще не видела ничего и никого во время съёмки. Она целиком принадлежала фотоаппарату и голосу Николя. Всё это время она была его рабыней.

– Как вам показалось? – спросила она.

– Непостижимо, – пробормотал он и тут же уточнил. – Не понимаю, как вы справляетесь…

– Да, трудно, – без тени рисовки согласилась она.

– Непостижимо, как вам удаётся. Ощущение, что вы делаете всё без усилий, хотя без огромных усилий этого не сделать.

– Такая работа, – ответила она. – Мне хотелось, чтобы вы это видели, чтобы вы поняли.

– Я видел.

– Отдыхай, – проговорил вкрадчиво Николя, коснувшись плеча Насти, – отдыхай. Скоро продолжим…

***

Они обедали в небольшом уютном кафе «Винтаж». Первый час после съёмки Настя выглядела погружённой в себя, хотя вновь стала длинноволосой блондинкой.

– Вы очень устали, – решил Жан-Пьер.

– Не в этом дело, – её рука, подпиравшая подбородок, безвольно легла на стол, длинные ногти громко зацепили бокал. – После Николя я будто в трансе. Со мной что-то исходит. Я становлюсь сама не своя.

– Может, это гипноз?

– Нет. Здесь что-то другое. Он умеет сделать так, чтобы мне нравилось то, что я делаю. У меня никогда не бывает чувства сопротивления. Работать с ним – всё равно что заниматься любовью. Дух захватывает. Этого не объяснить.

Она с трудом подбирала слова, пытаясь охарактеризовать своё состояние.

– Нелегко будет передать мои впечатления от увиденного, – сказал Жан-Пьер. – Разве что за роман взяться.

– Почему бы не взяться? Наверное, любой журналист мечтает написать хорошую книгу.

– Отчего вы решили, что мой роман будет обязательно хорош? Я не готов к большой книге. Книга требует своей формы, своего ритма, своих красок. Журналистика держится на другом. А я… Знаете, когда-то меня увлекала политика. Собственно, именно в политической журналистике я заработал себе имя. А потом устал от всего этого вранья, переметнулся в светскую хронику.

– «Переметнулся»? Какое-то некрасивое слово.

– Политика требует постоянного напряжения нервов, а я не тот, кто вечно будет размахивать боевым топором. Захотелось спокойствия.

– Постарели?

Он бросил на неё недовольный взгляд. Нет, она не пыталась уязвить, просто поинтересовалась.

– Почему вы так смотрите? – спросила Настя.

– Любуюсь вашей молодостью, – с некоторой угрюмостью проговорил он. – Думаю: а если я и впрямь постарел?

– Вы обиделись?

– Нет.

– Вы ничуть не кажетесь мне старым. Вы интересный мужчина. Старость – это вовсе не возраст, это что-то другое…

– Старость, Настя, это приближение смерти, омертвление чувств, умирание интересов. Порой мне кажется, что это со мной и происходит.

– Вы полны жизни, Жан-Пьер. От вас исходит тепло.

Он взял её за руку.

– У вас рука, как у моего отца, – улыбнулась она.

Он глубоко вздохнул.

– Мне кажется, я попал под ваши чары, Настя.

Она откинулась на спинку стула, молчала, улыбаясь, затем стала серьёзной.

– Разве это плохо? – спросила она. – Вы произнесли это с сожалением. Не качайте головой, я же слышала. Почему сожаление? Мне нравится, что я вам нравлюсь. Внимание многих мужчин меня совсем не интересует, а ваше мне приятно.