– Если бы ты знал, как мне хорошо, – пропела Настя и бросилась ему на грудь.

Её мокрое тело прижалось к нему. Он ощутил её набухшие соски.

– Добро пожаловать на Лазурный берег.

– Теперь я готова ужинать, – бодро отозвалась она.

– Теперь мне надо переодеться в сухое, – сказал де Бельмонт.

***

Меньше всего Жан-Пьера интересовала в Каннах знаменитая красная дорожка, давно превратившаяся в подиум кинозвёзд, осаждаемая возбуждённой публикой и ненасытными журналистами. «Ковёр ковром», – презрительно сказал де Бельмонт. Вовсю щёлкали затворы фотоаппаратов, визжали истерично девицы, мечтавшие об автографах знаменитых актёров, режиссёры отвечали на приветствия наработанными широкими улыбками. Это была шумная площадка для проявления тщеславия. Меньше всего Жан-Пьеру хотелось попасть под прилипчивое око прессы, опасаясь, что от шумных сплетен придётся потом долго отбиваться. Хотя Настя, судя по её взглядам, была вовсе не прочь попозировать.

Фильм Павла Логинова «Отшельник» имел шумный успех. Зрители устроили продолжительную овацию, а журналисты атаковали русского режиссёра после показа, не давая ему пройти.

– Позже, господа, пожалуйста, давайте поговорим позже. Будет пресс-конференция, – вежливо улыбался Логинов, проталкиваясь сквозь плотную толпу, но журналисты горели нетерпением и забрасывали вопросами.

– Месье Логинов, объясните… Господин Логинов, ответьте… Павел, скажите… Почему затворничество? Почему вдруг тема отшельничества?

Де Бельмонта удивил не столько сюжет (успешный бизнесмен бросает всё и, не объясняя никому ничего, уходит в отшельники, скрывшись от мира), сколько художественное решение картины. Логинов умел наполнить киноэкран живыми чувствами и передавать их зрителю. Запомнилась сцена, где главный герой сидит на просёлочной дороге под дождём, подставив холодным струям лицо и раскинув руки в стороны. Это было снято так, будто дождь тянулся к человеку и, отвечая на его внутренний призыв о помощи, совершал акт религиозного омовения. Дождь казался живым, одушевлённым.

– Как ты сделал это? – допытывался Жан-Пьер, когда они встретились с Павлом в ресторане поздно ночью. – Компьютерная графика?

– Нет, – хитро улыбался Павел, – оператор у меня гений, мастер своего дела.

– Ваш дождь, – воскликнула Настя, хватая Логинова за руку, – как сказочный… И ужасно грустный… Эта сцена… Знаете, у меня было ощущение, что дождь хочет излечить душу главного героя…

– Так и есть, Настя, – довольно улыбнулся Логинов. – Переломный момент фильма. Главный герой больше не может жить по-прежнему, он должен сделать выбор. И природа помогает ему, смывает с него всё наносное.

– Я не верю в возможность таких перевоплощений, – выразил своё мнение Жан-Пьер. – Мне кажется, что лишь сумасшедшие способны на тотальное отречение от своего «Я». Но дело даже в другом: твоя история не вызвала у меня почему-то ни малейшего протеста.

– Значит, она прозвучала убедительно.

– Да, я смотрел твой фильм и будто угадывал в нём самого себя, хотя, уверяю тебя, дружище, у меня нет ничего общего с твоим персонажем. Близко ничего нет! Я никогда не поменяю мой образ жизни, потому что я добропорядочный и трезвомыслящий обыватель. У меня не может возникнуть потребности сломать мой образ жизни. Почему человек отрекается от прошлого?

– По разным причинам, – Павел причмокнул своими пухлыми губами. – Но главное: жизнь не удовлетворяет его, даже больше того – тяготит.

– Не просто тяготит, а он считает её греховной. Правильно я рассуждаю? – Жан-Пьер входил в раж. – Правда, есть одно «но», которое перевешивает всё остальное. Твоему герою нравилась его жизнь, она удовлетворяла его. Как взбрело ему в голову, что надо отказаться от всего?

– А мне кажется, что такое возможно, – заговорила вдруг Настя. – Мне кажется, что любой человек может неожиданно для себя изменить свою жизнь. Мне просто так кажется.

– Ты бы смогла бросить всё, забыть о своей карьере? – бросил Жан-Пьер, недовольный тем, что она ввязалась в спор.

– Вряд ли, – ответила она, – я только в начале пути, слишком о многом мечтаю.

– Вот видишь. Ты в начале пути, почти не затратила сил на достижение своей цели, а представь человека, который долгие годы бился, стремился, прорывался сквозь преграды. Ужели он откажется от всех затраченных физических и душевных сил, сочтёт прожитую жизнь бесполезной и бессмысленной? Нет таких людей.

Де Бельмонт не понимал, что вывело его из равновесия. Он говорил на повышенных тонах и чувствовал раздражение из-за слов Насти.

– Наверное, ты прав, – наклонила она голову набок и поправила средним пальцем волосы на лбу. – Но есть ведь необъяснимое в людях, непредсказуемое.

– Видишь ли, – заговорил Павел, обращаясь к де Бельмонту, – меня мало интересует, возможно ли такое в нашей жизни, хотя я убеждён, что возможно всё. Мне важно пробудить в зрителях вопросы. Наш спор доказывает, что я добился своего. Ну а что касается самой проблемы, то вспомни, что многие японские мастера живописи нередко исчезают, добившись абсолютного успеха. Не умирают, не кончают самоубийством, а просто исчезают. Они меняют имя, раздают заработанные деньги и начинают свой путь заново, чтобы заслуженный статус и заработанное признание не мешало им, не отвлекало от главного. Им интересен путь постижения. В какой-то мере мой фильм об этом.

– У меня иной менталитет, западный, а не восточный, – отрезал Жан-Пьер. – Кроме того, я считаю, что это выдумка. Мне лично не встречались такие люди. Погляди вокруг.

– Мы не можем узнать их, Жан-Пьер, – примирительно произнёс Логинов. – Они не рассказывают о своём прошлом. Они живут не для рекламы.

– Возможно…

Их разговор был прерван появлением репортёров. Когда защёлкали фотокамеры, Логинов попросил о чём-то негромко Настю Шереметьеву. Она кивнула и встала. Логинов привлёк её к себе за талию.

– Изобразим подобие нежности. Пусть посплетничают, – шепнул он ей на ухо. Она засмеялась.

Жан-Пьер отступил от них на несколько шагов, любуясь Настиной грациозностью. Она умела профессионально двигаться, профессионально принимала выгодные позы, профессионально улыбалась. И всё у неё получалось естественно, не нарочито, легко, шутя. Ей очень нравилось быть объектом внимания…

– И всё-таки я не согласен, – вернулся Жан-Пьер к прерванному разговору, но уже без раздражения. – Мало кто из людей способен на отречение от всего достигнутого.

– Главное в произведении искусства – это метафора, а не буквальное воспроизведение действительности, – ответил Логинов. – По крайней мере, я исхожу из этого.

– И ещё люди иногда заблуждаются, – добавила Настя. – А потом спохватываются.

– Обычно спохватываются, когда поздно менять что-либо, – сказал де Бельмонт.

– В жизни поздно, а в кино возможно всё…

На следующий день они проснулись поздно. Жан-Пьер долго вслушивался в шум за окном. Привычно для уха шумело море, привычно стучали каблуки по асфальту, привычно кричали чайки. Настя почти неслышно дышала, уткнувшись лицом в подушку. Тонкое одеяло сползло с неё, оголив спину и бедро. Де Бельмонт протянул руку, чтобы коснуться её бедра, но остановил себя, боясь спугнуть сон девушки. Она спала так сладко, что не хотелось будить её. Несколько раз её губы пробормотали что-то невнятное, пальцы шевельнулись, отгоняя что-то невидимое.

Жан-Пьер осторожно выбрался из кровати. Остановившись у окна, он посмотрел на ожившую набережную. Люди толпились у воды под раскрытыми пляжными зонтами. Почему-то вспомнился Ирвин Шоу: «Даже поток машин на шоссе вдоль набережной и толпы людей на тротуарах и на бульваре Круазетт не нарушали благословенной тишины. Пусть хоть сегодня Канн помнит, что он должен быть похожим на одно из полотен Дюфи».

Де Бельмонт отправился в душ. Вернувшись, он увидел, что Настя проснулась. Она сидела, скрестив ноги, и смотрела в окно. Одеяло лежало между колен взбитым комом.