— Хорошая девочка, — сурово ответил Кирилл.

— И чем же она хороша? Погоди, одно ее достоинство я сейчас угадаю. Она — немая. Точно?

— Она просто не говорит с кем попало.

— В таком случае, я не понимаю — как же ты с ней познакомился?

— Отстань. Ты часы расписал, кому когда вахту стоять?

— Ой, зануда! — Илья хлопнул в ладоши. — Нет, ты мне ответь, что за человек твоя Полли. Не будет истерики устраивать, если во двор пуля залетит?

— Под пулями она держится лучше многих мужчин.

— Готовить нам будет?

— Да будет, будет… — Кирилл заулыбался. — Знаешь, что, Илюха? Она ведь — русская. Представляешь?

— Подумаешь, удивил! — Остерман пожал плечами. — Да тут полно русских.

— Полно, не полно, а ее я собираюсь увезти с собой, — сказал Кирилл.

— Так у тебя — свадебное путешествие?

— Пока еще — нет. Все не так просто. — Кирилл присел к «спрингфилду», просунул ствол в бойницу и прицелился. — Да, отличная позиция. Эд знал, где поставить дом. Не дом, а маленькая крепость.

— Ты мне зубы не заговаривай, — сказал Илья. — Собрался жениться? В одиночку такое дело не осилить. У нее есть родители?

— Вот то-то и оно…

— Ага! Боишься к ним подступиться? — Илья с отеческой улыбкой похлопал его по плечу. — Эх, что б ты без меня делал? Ладно, уговорил. Как только покончим с этим делом, я тебя сосватаю.

Десять лет назад, сватаясь к дочери Лукаса, Ахо совершил серьезный проступок: он скрыл, что принадлежит к воинскому клану, ка-итсенко.

Воины не имели права обзаводиться семьей. Их жизнь, недолгая, но славная, принадлежала племени. Ка-итсенко постоянно носили на себе ритуальную перевязь и священную стрелу. Когда начинался бой, они прикалывали конец перевязи стрелой к земле, и на этом месте стояли насмерть.

Когда-то кайова в союзе с команчами царили по всему югу Великих равнин. Но война никогда не была главным делом их жизни. Стычки и набеги всегда заканчивались примирением с соседями. Поэтому индейцы не могли понять — почему американская кавалерия не хочет мириться? Почему продолжается ее неумолимое наступление? Не хотят же, белые, в самом деле, просто истребить всех кочевников?

Оказалось — хотят.

Кайова и команчи были загнаны в каньон Пало-Дуро, и кавалерия США принялась методично уничтожать их лошадей. Тысяча мустангов была расстреляна за день.

Потеряв коней, индейцы сдались и пошли в неволю.

И тогда Ахо зарыл священную стрелу, бросил в реку винчестер и ушел в Мертвую долину.

Прирожденный охотник, он научился возделывать землю и ухаживать за скотом — за чужимскотом. Гордый и одинокий воин превратился в мирного крестьянина. Он крестился вместе с другими индейцами, потому что Лукас не мог выдать дочь за некрещеного. Он построил настоящий дом, который нельзя было разобрать и увезти на новую стоянку, но в котором зимой было тепло, а в дожди — сухо. Он жил, как белый человек. У его детей были имена, как у белых людей.

И когда на дороге между карьером и поселком его остановили незнакомые ковбои, он не подумал ничего дурного. Их фургон стоял на обочине, на треноге висел над костром котелок — мирная картина не внушала тревоги. Иногда такие заставы появлялись на всех дорогах. «Наверно, что-то случилось», — подумал Ахо.

Незнакомцы заставили его с инженером спешиться и отдать оружие. Их требование Ахо выполнил спокойно, как цивилизованный человек. Ему не понравилось, что его винчестер пошел по рукам и после тщательного осмотра скрылся в фургоне. Дробовик инженера, из которого тот так ни разу и не выстрелил, не привлек внимания незнакомцев. «Как бы не увели, — подумал он о винчестере, как о любимой лошади. — Потом не докажешь…»

Инженер вдруг вышел из оцепенения и принялся кричать. Ахо осуждающе глянул на него, но не попытался урезонить. А зря. Возможно, если бы инженер не разошелся, все и обошлось. Но ковбои дали инженеру по зубам, чтобы он замолчал, а когда Ахо вступился, набросились и на него.

Что ж, он и тут повел себя, как фермер, а не как воин — уклонялся, хватал противников за руки, но сам не нанес ни одного удара. «Придет шериф, он разберется, — думал Ахо. — Наверно, их кто-то очень сильно разозлил или напугал, вот они и дерутся, чтобы страх заглушить…»

Да, он сделал все, что мог, чтобы оставаться мирным, безобидным фермером. Но священная стрела, зарытая в каньоне Пало-Дуро, наверно, еще не истлела. И она напомнила о себе, когда Ахо, избитый и связанный по рукам и ногам, валялся в канаве.

«Они хотят меня убить, — понял он. — Тот, кто приезжал сюда на закате, смотрел на меня, как на баранью тушу. Они хотят меня убить, хотят оставить сиротами моих детей. А сиротам все равно, кем был их покойный отец — мирным фермером или воином. Пора уходить».

Те, кто схватил его, до поздней ночи спорили между собой, пытаясь разделить часы ночного дежурства. Наконец, они кинули жребий, и двое, ехидно посмеиваясь, отправились спать в фургон. А третий остался у костра. Назло товарищам, он принялся пиликать на губной гармонике, и в ответ на ее завывания из фургона неслись проклятья и угрозы.

Ахо выбрался из канавы, извиваясь, как червяк в клюве птицы. Обвитый веревками, он перекатывался все дальше и дальше в ночную степь, пока не свалился в глубокую лужу. Здесь, суча ногами, он смог стянуть петли вместе с мокасинами с мокрых и скользких лодыжек.

Теперь оставалось дождаться, когда часовой заснет. Тогда можно будет встать и найти подходящий камень, чтобы перетереть веревки на руках. Потом он вернется за лошадьми и оружием.

Если повезет, они с инженером уйдут без шума. Нет — придется убить всех троих — что ж, ему приходилось убивать и больше….

Он лежал в луже и ждал.

Гармоника замолчала. Отсветы костра становились все слабее, и Ахо понял, что часовой не следит за огнем.

Он решил выждать еще немного. Первый приступ сонливости обычно короток. Сейчас часовой встрепенется, подбросит веток в костер, закурит или поставит чайник на камни — и только потом снова закроет глаза, на этот раз уже надолго…

Чья-то тень бесшумно скользнула на фоне звездного неба. Ахо затаил дыхание. Кто-то крался к костру.

Приподняв голову над травой, Ахо видел сгорбленную спину ковбоя, сидевшего у костра, обняв колени.

Вдруг из темноты вынырнул человек с черным платком на лице. Он налетел на часового и повалил на землю, зажимая рот. Сверкнул нож, и часовой захрипел. Воздух, вырываясь из перерезанного горла, клокотал, смешиваясь с кровью.

Убийца наклонился над трупом, продолжая орудовать ножом. Когда он распрямился, в его руке свисал скальп, похожий на окровавленную тряпку.

«Он не найдет меня, — подумал Ахо. — Я не оставил следов. Он не учует моего запаха, потому что я весь в грязи. И он не услышит моего дыхания, потому что я не буду дышать, когда он повернется в мою сторону. Я его вижу, потому что он у костра. А он меня не видит. Он меня не найдет. Помогите мне, Великий Дух и Дева Мария…»

Черный силуэт, гибкий, как кошка, бесшумно скользнул к фургону. До Ахо донесся только легкий шорох брезентового полога. И спустя бесконечно долгую минуту кто-то жалобно вскрикнул.

Ахо еще раз окунул лицо в грязь, а потом повозил щеками и лбом по земле, чтобы стать невидимым в темноте. Ему хотелось зарыться в луже, как зарываются ящерицы в песок. Но он продолжал следить за тем, что творилось возле фургона.

Вот черный силуэт показался снова. Убийца нес на плече безвольно согнувшееся тело. Он перекинул его через седло коня, а потом вернулся к костру. Огляделся. Направился к канаве, на ходу вытирая нож.

Над канавой он остановился и выругался. Присел, ощупывая землю. Затем встал на четвереньки, как собака, и медленно двинулся сначала в одну сторону, потом в другую.

«Ощупывает землю пальцами, — понял Ахо. — Ищет след мокасин. Он не найдет меня».

Убийца снова выругался. Он сунул длинную ветку в огонь и, когда она разгорелась, поднял над головой, оглядываясь.