— Вы хотите перевестись в британские оккупационные войска?

— Да, сэр.

— Не такая уж плохая идея. Полагаю, вы говорите по-немецки. Кажется, вы оттуда родом.

— Да, сэр.

— Тогда вы как раз тот человек, который нужен, чтобы навести порядок у fucking Jerries [92].

— Полагаю, да, сэр.

— Но в Лондоне думают иначе, — сказал Керратерс. — Если они вообще думают, — сказал он с насмешливостью, обеспечившей ему репутацию офицера, с которым можно поговорить обо всем. Поняв, что его чувство юмора здесь никто не оценит, он молча протянул Вальтеру письмо.

Некоторое время с нетерпением, несообразным случаю, он наблюдал, как Вальтер мучается, продираясь сквозь дебри бюрократических формулировок лондонских задавак.

— Они там, — сказал он с резкостью, неприятно удивившей его самого, — не жалуют солдат без английского паспорта. А что вы так рветесь в Германию?

— Хочу остаться там, когда меня демобилизуют.

— Зачем?

— Германия — моя родина, сэр, — сказал Вальтер, заикаясь. — Извините, сэр, что я об этом говорю.

— Ничего, — рассеянно ответил капитан.

Ему было ясно, что пускаться в дальнейшие рассуждения бессмысленно. В его обязанности входило только известить своих людей о предстоящих изменениях, убедившись, что они действительно поняли их суть: с тех пор как в армии появилось столько иностранцев и всякого цветного сброда, с пониманием приказов дело обстояло куда хуже, чем в старые добрые времена. Капитан отмахнулся от мухи. Он понял, что понапрасну ввяжется в дела, его не касающиеся, если немедленно не закончит разговор.

И все-таки что-то, что он мог объяснить только двойной иронией судьбы и своей собственной меланхолией, не давало ему коротко кивнуть, привычным образом отделавшись от сержанта, чтобы вновь вступить в бой с идиотскими москитами. Мужчина, стоявший перед ним, говорил о родине, и как раз это глупое, заезженное, сентиментальное слово уже несколько месяцев буравило спокойствие Брюса Керратерса.

— Моя родина — Шотландия, — сказал он, и на какое-то мгновение ему показалось, что он снова говорит сам с собой. — Но какой-то дурак в Лондоне вбил себе в башку, что я должен сгнить в этом идиотском Нгонге.

— Да, сэр.

— Вы были в Шотландии?

— Нет, сэр.

— Чудесная страна. С приличной погодой, приличным виски и приличными людьми, на которых еще можно положиться. У англичан нет ни малейшего понятия о Шотландии и о том, какое зло они нам причинили, прибрав к своим рукам нашего короля и нашу суверенность, — сказал капитан.

Он понял, что довольно смешно рассуждать о Шотландии и событиях 1603 года в разговоре с человеком, который, очевидно, мог сказать только «да» или «нет». Поэтому он спросил:

— Кем вы были на гражданке?

— В Германии я был адвокатом, сэр.

— Правда?

— Да, сэр.

— Я тоже адвокат, — сказал капитан. Он вспомнил, что говорил эту фразу в последний раз, когда поступал на службу в эту проклятую армию. — Как же, ради всего святого, — спросил он, несмотря на то что неожиданное любопытство было ему самому неприятно, — вы оказались в этой обезьяньей стране? Адвокату ведь нужен родной язык. Почему вы не остались на родине?

— Гитлер этого не хотел.

— Почему это?

— Я еврей, сэр.

— Верно. Здесь написано. И вы хотите вернуться в Германию? Разве вы не читали всякие ужасы о концлагерях? Похоже, Гитлер чудовищно обошелся с вашими соплеменниками.

— Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается.

— Э, да вы вдруг заговорили по-английски. Как вы это произнесли!

— Это сказал Сталин, сэр.

Годы, проведенные на военной службе, научили капитана Керратерса никогда не делать больше, чем требуется. И прежде всего, не отягощать себя чужими проблемами. Но эта ситуация, какой бы гротескной она ни была, восхитила его. У него только что состоялся самый вразумительный разговор за много месяцев, и притом с тем, кого он понимал не лучше, чем индуса-механика, который каждый клочок исписанной бумаги считал личным оскорблением.

— Вы, конечно, хотели, чтобы армия оплатила вам дорогу. Бесплатный проезд на родину. Мы все этого хотим.

— Да, сэр. Это мой единственный шанс.

— Армия обязана отправлять каждого солдата с семьей на родину, — объяснил капитан. — Вы же знали об этом?

— Извините, сэр, я вас не понял.

— Армия обязана переправить вас в Германию, если там ваш дом.

— Кто это сказал?

— Так написано в распоряжении.

Капитан порылся в бумагах на столе, но не нашел то, что искал. Наконец он вытащил из ящика пожелтевший, весь исписанный лист бумаги. Он не ждал, что Вальтер сможет прочесть его, но все-таки протянул ему документ. Однако с удивлением и некоторой растроганностью заметил, что Вальтер все-таки сумел с лету понять сложное содержание, во всяком случае то, что касалось его лично.

— Видно, что были крючкотвором, — засмеялся Керратерс.

— Извините, сэр, я опять вас не понял.

— Ничего. Завтра мы оформим бумаги на вашу демобилизацию и отправку в Германию. В этот раз вы меня, для разнообразия, поняли?

— О да, сэр.

— У вас есть семья?

— Жена и двое детей. Дочери четырнадцать, а сыну сегодня исполнилось два месяца. Я так благодарен вам, сэр. Вы не знаете, что сделали для меня.

— Думаю, знаю, — задумчиво сказал Керратерс. — Но не слишком-то надейтесь, — продолжил он с иронией, которая далась ему не так легко, как обычно, — что все будет быстро. В армии такие вещи тянутся месяцами. Как это говорят здешние ниггеры?..

— Поле-поле, — обрадовался Вальтер. Ему показалось, что он стал похож на Овуора, так медленно повторил он эти слова. Увидев, что Керратерс кивнул, он поторопился покинуть помещение.

Сначала он не мог объяснить себе свои колебания. То, что прежде он считал дальновидностью мужчины, у которого нашлось достаточно мужества признаться себе в собственном крахе, вдруг показалось ему верхом безответственности и легкомыслия. И все-таки он чувствовал росток надежды, который не могли задушить ни сомнения, ни страх перед будущим.

Когда Вальтер вернулся в «Хоув-Корт», он все еще был оглушен лишающей покоя смесью эйфории и неуверенности. Остановившись у ворот, он, казалось, целую вечность проторчал между кактусами, считая лепестки на цветках и безуспешно пытаясь исчислить для каждого числа сумму цифр. Еще больше времени ему понадобилось, чтобы воспротивиться соблазну сначала заглянуть к Диане и подкрепиться ее хорошим настроением, а главное, ее виски. Его шаги были медленны и слишком тихи, когда он отправился дальше, но потом он увидел Чебети с младенцем под деревом, дававшим Йеттель во время беременности утешение, защиту и тень. Оно помогло нервам Вальтера освободиться от напряжения.

Его сын лежал, защищенный горой складок светло-синего платья Чебети. Виднелся только крошечный белый чепчик из льна. Он касался подбородка женщины и казался под нежными порывами ветерка корабликом посреди спокойного океана. Регина сидела на траве со скрещенными ногами и венком из цветков лимона в волосах. Так как петь девочка не умела, она читала айе и своему брату торжественно-глухим голосом детскую песню со множеством повторяющихся звуков.

На какое-то мгновение Вальтер рассердился, что не мог разобрать даже отдельных слов; потом понял, быстро примирившись с собой и судьбой, что его дочь с листа переводит английский текст на джалуо. Как только Чебети уловила первый знакомый звук, она захлопала в ладоши, увлажнив свое горло тихим, очень мелодичным смехом. Когда темперамент разгорелся в ней огнем, Макс проснулся от движений ее тела, и было похоже, будто он пытается подражать мягким манящим звукам, прежде чем его снова укачали.

Овуор сидел, выпрямившись, под кедром с темной хвоей и с напряженным вниманием тоже наблюдал за малейшим движением малыша. Рядом с ним лежала трость с ручкой в виде львиной головы, которую он купил себе в первый рабочий день Чебети. Он грыз веточку молодого тростника, регулярно сплевывая на высокую траву, так что она играла в лучах заходящего солнца всеми цветами радуги, как роса ранним утром. Другой рукой он теребил Руммлера, который даже во сне дышал так громко, что отпугивал мух до того, как они начнут ему досаждать.