Не удивляйся моим мозолям, просто мне выдали сапоги не по размеру, а пожаловаться на это, с моим-то английским, я не могу. Просить кого-то из сослуживцев быть переводчиком я не хочу. Может, все-таки выучусь говорить сам. Кроме того, наши инструкторы не любят, когда кто-то говорит по-немецки. Ну ладно хоть сами заметили, что фуражка мне велика и все время сваливается с головы. Так что уже два дня я могу все видеть, даже если на мне форма. Видишь, у солдата свои заботы. Просто они не такие, как раньше.
Тут мне пришло в голову, что нам надо непременно обратить внимание Регины на важнейшее изменение в ее жизни. Теперь ей не надо каждый вечер молиться, чтобы меня не уволили. Пусть лучше сконцентрируется и попросит Боженьку о победе союзников. Она, конечно, понятия не имеет, что я нахожусь в Накуру. Ты, наверно, уже заметила, что на полевой почте не указывают отправителя. Но я и не хотел бы, чтобы она бегала ко мне, как тогда к тебе, во время беременности.
В любом случае, я уверен, что мы приняли правильное решение. В один прекрасный день ты согласишься со мной. Как ты уже согласилась, что мы правильно сделали, эмигрировав в Кению, а не в Голландию. Между прочим, я тут познакомился с одним хорошим парнем, у которого в Герлитце был радиомагазин. Он, конечно, лучше управляется с радио, чем я, и поэтому лучше информирован. Он рассказал мне, что голландским евреям тоже не спастись. Но не говори об этом своим хозяевам. Насколько я помню, у Бруно Гордона был брат, который в 1933-м уехал в Амстердам.
Надеюсь, что ты скоро найдешь жилье в Найроби, а может, и работу, которая придется тебе по душе и поможет всем нам. Кто знает, может быть, однажды мы сможем откладывать немного денег на послевоенное время. (Солдаты тогда будут не нужны, и нам придется начинать новую жизнь.) Если ты съедешь от Гордонов и сможешь жить так, как тебе хочется, в Найроби тебе наверняка понравится. Ты же всегда так мечтала снова оказаться среди людей. Я тут, несмотря на все мытарства, как раз наслаждаюсь общением.
Англичане в нашем unit [52]все очень молоды и, в общем, хорошие ребята. Они, правда, не понимают, почему человек с таким же цветом кожи, как и у них, не разговаривает на их языке, но некоторые все-таки дружески похлопывают меня по спине. Очевидно, потому, что я в их глазах — седой старик. И все-таки, в первый раз с тех пор, как я уехал из Леобшютца, я не ощущаю себя человеком второго сорта, хотя подозреваю, что сержант не так уж сильно любит евреев. Иногда, знаешь ли, даже хорошо, что не понимаешь, о чем говорят.
Мне очень не хватает Кимани. Знаю, звучит глупо, но я никак не могу смириться с тем, что не нашел его тогда, в день отъезда с фермы, и не сказал ему, каким хорошим другом он мне был. Так что радуйся, что Овуор и Руммлер с тобой, даже если Овуор скандалит со слугами Гордонов. В Ол’ Джоро Ороке он тоже ни с кем не мог поладить, кроме нас. Для нас он — кусок родины. Прежде всего это почувствует Регина, когда впервые проведет каникулы в Найроби. Видишь, у меня ностальгия по прежним дням. Английская армия сделала такие успехи в последнее время, что может позволить себе сентиментального солдата. А он даже выучил несколько английских ругательств и, между прочим, с нетерпением ждет от тебя весточки. Пиши скорей своему старому Вальтеру».
Только когда Вальтер думал о Регине, его нынешнее самосознание давало трещину. Тогда его мучил страх, что он предал свою семью, как и в дни величайшей безнадежности. Для него становилось очевидно, что его дочь, для которой родиной был Ол’ Джоро Орок, не сможет жить в Найроби. Сознание того, что он оторвал ее от корней, потребовал от нее жертвы, смысла которой она не понимала, было непереносимым.
Безвыходность ситуации, ее безнадежность не так ранили его гордость, как то обстоятельство, что из-за призыва в армию он в глазах дочери опустился до труса. Ему пришлось сообщить ей о необходимости отъезда с фермы письменно. Это была первая боль, которую он осознанно причинил Регине. В письме, которое он послал ей в школу, он изобразил жизнь в Найроби как череду веселых, беззаботных дней, полных развлечений и новых знакомств. Но сам при этом не мог думать ни о чем другом, как о своем прощании с Зорау, Леобшютцем и Бреслау, и не смог найти верных слов. Регина сразу же ответила, ни разу не помянув ферму, которую больше никогда не увидит. «England, — написала она печатными буквами, подчеркнув их красными чернилами, — expects every man to do his duty. Admiral Nelson» [53].
Когда Вальтер с помощью маленького словарика, который с первых дней в армии стал его единственным чтением, наконец перевел это предложение, констатировав, что знал его уже в начальной школе, он не мог решить: то ли над ним смеется судьба, то ли собственная дочь. Оба варианта ему не понравились.
Его мучило, что он не знал, правда ли Регина стала такой взрослой, такой патриоткой и, прежде всего, уже настолько англичанкой, что не показывала своих истинных чувств, или она была просто раненным в самое сердце ребенком, злившимся на отца. В ходе таких размышлений ясно стало только одно: он слишком мало знает о своей дочери, чтобы верно истолковать ее реакцию. Хотя он и не сомневался в ее любви, но иллюзий не строил. Он и его ребенок говорили теперь на разных языках. Еще некоторое время, сопротивляясь звукам начинающегося дня, Вальтер представлял себе, что, выучи он английский, он никогда не говорил бы больше с Региной по-немецки. Он слышал, что многие эмигранты придерживались такого правила, чтобы их дети почувствовали, что в новой жизни они пустили крепкие корни. Эта картинка, как он, сгорая от стыда и смущения, бормочет слова, которые и выговорить-то не может, как помогает себе руками, чтобы яснее выразить свою мысль, была до смешного отчетлива в начинающихся предрассветных сумерках.
Вальтер даже слышал, как Регина смеется, сначала тихо, а потом вызывающе громко. Ее смех звучал как ненавистный вой гиен. Мысль, что она смеется над ним, а он не может защититься, вызвала в нем панику. Как же он объяснит ей на чужом языке, что случилось, что сделало их всех вечными изгоями, как рассказать ей по-английски о родине, терзавшей его сердце?
Только благодаря напряжению всех своих сил он принудил себя успокоиться, чтобы нормально провести этот день. Он принялся жадно крутить ручки радио, чтобы отвязаться наконец от призраков, вызванных к жизни им самим. Заметив, что по спине у него бежит холодный пот, Вальтер с содроганием понял, что прошлое нагнало его. В первый раз с тех пор, как он оказался в армии, его сознанием снова управляла идея, которую он гнал от себя. Он носил на лбу клеймо человека без родины и на всю свою жизнь остался бы чужим среди чужих.
До Вальтера донеслись обрывки фраз. Хотя радио было включено не на полную громкость, чья-то речь звучала громко, взволнованно, временами почти истерично. И все-таки поначалу это успокоило его растрепанные чувства. Скоро он заметил, что голос диктора звучит иначе, чем обычно. Вальтер попробовал собрать слова из отдельных слогов, но это ему не удалось. Он достал из шкафа чистый лист бумаги и заставил себя записать каждый пойманный звук. Смысл он понять не мог, но уловил, что два слова повторялись несколько раз за короткий промежуток времени: вероятно, это были «Аякс» и «Аргонавт». Вальтер удивился, что, несмотря на носовое английское произношение, узнал эти два знакомых слова. Перед его глазами появился учитель Гладиш из Фюрстеншуле в Плесе, как он с неподвижным лицом раздает тетради после контрольной по греческому, но у Вальтера не было времени ухватиться за воспоминание. Мягкий деревянный пол издал новые звуки.
Сержант Пирс появился вместе с восходом солнца. В его шагах уже была сила и горделивая уверенность, но тело еще боролось с ночью, так равнодушно обходившейся с его талантом помещать подчиненных в обозримый, надежный мир его ругани и бескомпромиссности. Сержант рассеянно провел рукой по своим густым волосам, зевнул несколько раз, как собака, слишком долго лежавшая на солнце, очень медленно застегнул ремень и оглянулся, словно ища чего-то. Он как будто ждал знака, чтобы начать день. Он смотрел на Вальтера молча, еще узкими со сна глазами, и выглядел при этом как статуя, давно сошедшая с дистанции Истории. Но с нежданной внезапностью жизнь вернулась в его ноги. Он несколько раз смешно подпрыгнул, потом кинулся к радио, его тяжелые сапоги при этом едва касались пола. Его дыхание вырывалось короткими, сильными толчками, пока он включал радио на полную громкость. Весьма непривычная для его бледного лица краснота была свидетельством столь же непривычной для него озадаченности. Сержант Пирс выпрямился в полный рост, вытянул руки по швам, набрал в легкие побольше воздуха и крикнул что было сил:
