Вовсе не стараясь оправдать свое поведение, которое казалось ему как неподобающим, так и странным, он вытащил тетрадь Регины из стопки, лежавшей на подоконнике, и начал читать. Уже первые строки заинтересовали его, а все сочинение ошеломило. Он еще никогда не встречал такой манеры изъясняться у восьмилетнего ребенка. Регина не только писала по-английски без ошибок. У нее был солидный запас слов и непривычно буйная фантазия. Особенно занимали его сравнения, которые для мистера Бриндли были все из чужого мира и трогали своей преувеличенностью. Мисс Блэндфорд, классная руководительница, написала в конце сочинения «Отлично!». Следуя импульсу, который он приписал приближающимся каникулам, директор взял табель Регины и повторил похвалу своим прямым почерком.

Мистеру Бриндли никогда не было свойственно заниматься одним-единственным ребенком дольше, чем нужно. И это ему всегда неплохо удавалось. Он не давал эмоциям склонить его к сентиментальности, которую в своей профессии считал большой глупостью. Но ни Регина, ни ее сочинение не давали ему покоя. Нехотя он начал читать остальные работы, но ему было трудно сконцентрироваться. Вопреки своей воле, он отдался редко возникавшему желанию нырнуть в прошлое, которое полагал давно забытым. Оно дразнило его потоком картин, подробной раскадровкой прошлых лет, казавшейся такой курьезной и навязчивой.

В пять часов он попросил накрыть чай у себя в кабинете, хотя делал это, только когда был болен. Он с трудом провел общую вечернюю молитву в актовом зале. И очень испугался, поймав себя на том, что ищет в рядах учеников Регину. И почти улыбнулся, заметив, что она только шевелит губами, а вовсе не читает «Отче наш». С той бескомпромиссностью в отношении себя, которая в других случаях так хорошо защищала его от опасной мягкости, мистер Бриндли обозвал себя старым дураком. И все-таки ему было приятно, что он еще не совсем закоснел в череде дней, как часто казалось ему в этом прошедшем семестре. На следующий день он вызвал Регину к себе в кабинет.

Она стояла посреди комнаты, бледная, худенькая и оскорбительно робкая для директора, который считал, что даже малыши должны демонстрировать храбрость и умение владеть своими чувствами. Он раздраженно подумал, что большинство детей с континента и так не были достаточно крепкими, а во время учебы еще худели. Наверное, думал он, они привыкли к другой пище. Определенно, дома их нежили и не учили справляться с проблемами самостоятельно.

В юности он путешествовал по Италии и много раз видел, как матери до неприличия носятся со своими отпрысками, буквально напичкивая их едой. Иногда его брала досада, что он тогда даже завидовал этим маленьким тираничным принцам и расфуфыренным принцессам. Он заметил, что снова позволил своим мыслям блуждать очень далеко. В последнее время такое с ним часто случалось. Теперь он походил на старого пса, который не помнил, где зарыл свою косточку.

— Ты такая страшно умная или просто не выносишь, если кто-то в классе лучше тебя? — спросил он.

Его тон сразу же ему не понравился. Он пристыженно сказал себе, что не в этом его задача и раньше такое поведение точно не соответствовало его профессиональной этике. Нельзя так разговаривать с ребенком, который не сделал ничего, кроме как показал себя с самой лучшей стороны.

Регина не поняла вопроса мистера Бриндли. Смысл отдельных слов был ясен, но целая фраза не складывалась. Она испугалась громкого стука собственного сердца и только покачала головой, ожидая, когда во рту будет не так сухо.

— Я спросил, почему ты так хорошо учишься.

— Потому что у нас нет денег, сэр.

Директор вспомнил, что где-то читал: у евреев привычка, о чем бы они ни говорили, всегда упоминать о деньгах. Но все-таки он слишком не любил обобщений, чтобы удовлетвориться таким объяснением, которое к тому же было наивным и отдавало неприязненностью. Он почувствовал себя охотником, который случайно застрелил мать у детеныша, и под ложечкой у него неприятно засосало. В висках стучало, и от этого появилась оцепенелость.

Желание предсказуемого мира без осложнений, с традиционными масштабами, которые служили бы опорой стареющему мужчине, стало почти физической болью. Какое-то мгновение мистер Бриндли раздумывал, не отпустить ли Регину, но потом сказал себе, что смешно было бы закончить разговор, даже не начав его. Понимала ли малышка, о чем речь? Наверное, да, с ее-то старанием понять все.

— Мой папа, — нарушила тишину Регина, — зарабатывает в месяц только шесть фунтов, а за школу надо платить пять.

— Ты про это так хорошо знаешь?

— Да, сэр. Папа мне сказал.

— Правда?

— Он мне про все рассказывает, сэр. Перед войной он не мог послать меня в школу. Это его очень печалило. И маму тоже.

Мистер Бриндли никогда еще не был в такой неприятной ситуации. Рассуждать о школьных сборах, да еще с ученицей, да к тому же с такой маленькой — в этом было что-то гротескное. Чтобы не потерять авторитет и собственное достоинство, следовало начать разговор заново, если уж его нельзя было закончить. Вместо этого он спросил:

— А как с этим связана проклятая война?

— Когда началась война, — начала рассказывать Регина, — у нас было достаточно денег на школу. Они уже не нужны были для моих бабушки и тети.

— Почему?

— Они больше не смогут приехать из Германии в Ол’ Джоро Орок.

— А что они делают в Германии?

Регина почувствовала, что ее лицо горит. Нехорошо было краснеть от страха. Она размышляла, следует ли рассказать о том, что мама всегда плачет, когда кто-то заговаривает о Германии. Может, мистер Бриндли еще никогда не слышал о плачущих мамах, и, уж точно, они бы ему не понравились. Он даже плачущих детей не выносил.

— Перед войной, — сказала она, сглотнув комок в горле, — мои бабушка и тетя писали письма.

— Little Nell [18], — тихо сказал мистер Бриндли.

Он удивился и в то же время каким-то абсурдным образом испытал облегчение оттого, что наконец нашел в себе мужество произнести это имя. Регина напомнила ему маленькую Нелл, когда только вошла в кабинет, но тогда он еще мог защититься от своей памяти. Странно, что после стольких лет он вспомнил именно этот роман Диккенса. Он всегда считал его наихудшим произведением писателя: слишком сентиментально, мелодраматично и абсолютно не по-английски. Но сейчас история показалась ему очень теплой и даже какой-то красивой. Странно, как с возрастом меняется взгляд на некоторые вещи.

— Маленькая Нелл, — повторил директор с серьезностью, которая теперь абсолютно не была ему неприятна и даже развеселила. — Ты только потому так хорошо учишься, что эта школа ужасно дорого стоит?

— Да, сэр, — кивнула Регина. — Папа сказал: не смей швырять наши деньги на ветер. Если ты бедная, то надо всегда быть лучше других.

Она была довольна собой. Нелегко было перевести слова папы на язык мистера Бриндли. Он, правда, даже имена своих учениц запомнить не мог и точно еще никогда не слышал о людях, у которых нет денег, но, может, он все-таки понял, что она сказала.

— Твой отец, чем он занимался в Германии?

От беспомощности Регина снова онемела. Как же сказать по-английски, что папа был когда-то адвокатом?

— У него, — сообразила она, — была черная мантия, он ее надевал на работе. Но на ферме она ему больше не нужна. И он подарил ее Овуору. В тот день, когда прилетела саранча.

— Кто такой Овуор?

— Наш повар, — рассказывала Регина, с удовольствием вспоминая ту ночь, когда папа плакал. Теплыми несолеными слезами.

— Овуор пришел из Ронгая в Ол’ Джоро Орок. С нашей собакой. Он смог прийти, потому что я говорю на джалуо.

— Джалуо? А это еще что?

— Язык Овуора, — удивленно ответила Регина. — Только я есть у Овуора на ферме. Все остальные — кикуйу. Кроме Даджи Дживана. Он индус. Ну и кроме нас, конечно. Мы немцы, но, — торопливо продолжила она, — не нацисты. Мой папа всегда говорит: людям нужен их собственный язык. И Овуор тоже так говорит.