Я рассмеялась.

— Я рада, что мой врач — человек с пытливым умом. Значит, он всегда будет искать средство от недугов, опираясь на «здравый смысл». Ты вот что скажи: неужели в том твоем саду нет ничего, что могло бы мне помочь?

— Может, что-то и найдется.

— А твоя жена Доркас интересуется медициной? — спросила я, задумавшись об этой особе.

Олимпий упорно отказывался приводить ее на наши встречи, и мне так и не удалось составить о ней ясное представление.

Он поморщился, словно я совершила недопустимое посягательство на его личную жизнь. Ну конечно, ему можно обсуждать моих мужей, мои вкусы, мои привычки — даже постельные! — а мне и поинтересоваться нельзя. Ох уж эти врачи!

— Нет, — кратко ответил он. — Нет, ее очень интересует литература. Гомер и тому подобное. Сравнение разных версий.

Он выглядел смущенным.

— Она, наверное, очень умна. Все-таки странная вы пара — врач и исследовательница литературы.

— Да уж не более странная, чем умнейшая женщина в мире и невежественный солдафон, думающий только о боях да о попойках. В некоторых отношениях Антоний недалеко ушел от северных варваров с их диким пением, драками и пьянством у костров.

— Ты и впрямь совсем его не знаешь, — проворчала я.

— Ты искренне хочешь сказать, что мое описание не соответствует действительности? — спросил он, поднявшись на ноги. — Но это не важно: я знаю, что он делает тебя счастливой, и потому молюсь о его благополучном возвращении.

Уже у двери Олимпий задержался и обернулся.

— Я пришлю тебе лекарство из моего сада. Но смотри: принимать будешь регулярно, без капризов!

Казалось, все силы природы сосредоточились на морской стихии, не оставив ничего на мою долю. День за днем я послушно отдыхала в своей комнате, пила противное зелье Олимпия, изготовленное из щепотки молотой мандрагоры, растворенной в соке капустных листьев, и наблюдала за тем, как шторм обрушивается на основание маяка и норовит сорвать корабли с якорных канатов. Созерцая буйство стихии, я мечтала о том, чтобы молния, родовая эмблема Птолемеев, влила в меня свою яростную энергию. Пока же все шло своим чередом — зимние вечера, игры, музыка и неугомонные дети, никогда не дававшие мне соскучиться. Моя ручная обезьянка залезала ко мне в постель, теребила меня и стаскивала одеяло. Мне даже пришлось шлепнуть ее по длинным цепким пальцам. Впрочем, она вела себя так, как положено животному, — что взять с обезьяны?

От Антония вестей по-прежнему не было.

Зато были новости из Рима. После поражения Секста Октавиан официально провозгласил, что он покончил с гражданскими войнами, завершив дело, начатое Цезарем. Об этом было торжественно объявлено на Форуме. Поскольку за победу над соотечественниками триумфа не полагалось, а побед над иноземцами за Октавианом не числилось, он удостоил сам себя нового обряда, именуемого овацией. Чествовали его довольно сдержанно, но присвоили право постоянно носить лавровый венок. До него такое отличие имел один Цезарь.

Лекарство, которое велел мне принимать Олимпий, зачастую лишало меня сна или насылало яркие беспокойные сновидения. Однажды ночью, когда маленькому Филадельфу было почти сорок дней, я увидела сон — или это было видение, — в котором мне предстал Антоний, окруженный мертвыми телами и какими-то черными сухими корягами, разбросанными по усеянному камнями поле. Он полз, перебираясь и перекатываясь через них, словно это были разбросанные бревна и жерди, какие я видела в Армении, — заготовки для боевых машин. Только теперь все они или сгнили, или обуглились, ни на что не годились, а Антоний на огромном поле, расстилавшемся под бесцветным небом, находился в полном одиночестве.

Я проснулась: сердце мое колотилось, страшная картина все еще стояла перед глазами. Лицо Антония… оно выглядело так, будто его подвергли пыткам.

В углу комнаты, перед статуей Исиды успокаивающе мерцала лампа. Откинув пропитанные потом покрывала, я опустилась на колени у ног богини и, не зная, что еще сделать, взмолилась:

— Сотри этот дурной сон!

Именно так поступали близнецы, когда им снились кошмары, — прибегали к мамочке и просили, чтобы она им помогла.

Но Исида не откликнулась на мою мольбу, и я поняла: посланное мне видение правдиво.

Вернувшись в постель, я стала ждать продолжения — и увидела все, что происходило в Парфии. Антоний жив, но вокруг него смерть. Теперь мне оставалось лишь ждать утра. Когда оно настало, пришли вести.

Я ждала Эроса, личного слугу и вольноотпущенника Антония, прибывшего во дворец на рассвете. Мне доложили, что он дрожит; о многом говорил и сам факт, что Антоний прислал не военачальника, не Канидия, Деллия или Планка, но этого юношу, почти мальчика.

Мардиан сгорал от любопытства, но я заявила, что сначала приму гонца наедине. Со временем все обо всем узнают, но сейчас мне нужно услышать новости самой.

Я не стала утруждать себя переходом в тронный зал и официальным облачением, и Эроса провели в мои личные покои. Он не раз бывал там и часто последним покидал их, оставляя меня наедине со своим господином. Мы, бывало, дождаться не могли, чтобы он удалился; а теперь я жду, когда он явится и расскажет, что произошло после того, как великолепная армия, сияющая, как только что отчеканенная монета, выступила в поход.

— Он жив? — спросила я, едва Эрос появился на пороге. — Антоний жив?

Страшное видение явилось мне лишь несколько часов назад, и сейчас именно этот вопрос был главным.

— Жив. — Юноша кивнул. — С ним все в порядке.

Я внимательно посмотрела на него: лицо загорело и обветрилось, руки огрубели и покрылись мозолями, ноги сбиты, все в ссадинах, а уж коросту с них придется отскребать очень долго.

— Где он?

— Он ждет тебя в Леусе, в Сирии.

Что это за Леус? Где это? И как его туда занесло?

— Где?..

— Это маленькая рыбацкая деревенька, — пояснил Эрос. — Двинуться в Тир или Сидон он… мы не решились, опасаясь, что парфяне уже поджидают нас там, захватив эти города после… после своей… своей великой победы.

Он понурился, не в состоянии посмотреть мне в глаза.

Я взяла его подбородок, как будто он был моим ребенком.

— Об их победе мне уже известно, — доброжелательно сказала я. — Раз Антоний жив, остальное уже не так страшно. Просто расскажи мне, что произошло.

— Откуда ты знаешь?

Он позволил себе поднять голову.

— Боги послали мне видение, — ответила я. — Но у них не в обычае излагать подробности, так что рассказывай.

— Я вкратце изложу тебе основные события, а потом ты можешь задавать мне вопросы, как пожелаешь, — промолвил он высоким голосом, срывающимся от волнения. — Началось все в горах. Обоз еле полз по этим петляющим тропкам и задерживал продвижение всей армии. Чтобы двигаться быстрее, Антоний решил оставить обоз в тылу под охраной двух римских легионов и союзных царей — Артавазда и Полемона…

Недостаточно! Недостаточно охраны! Всего два легиона! Ох, Антоний, что толку, если обоз охраняет двадцать три тысячи солдат? Ведь только десять тысяч из них — римляне!

— А парфяне, похоже, знали об этом заранее, обрушились на них и… перебили их.

Эрос выглядел так, будто готов был удариться в слезы. Мне бы остановить его, заставить собраться для дальнейшего рассказа, но я чувствовала, что не могу.

— Они уничтожили двадцатитысячное войско?

В такое трудно было поверить.

— Нет, перебили только римлян, а царя Полемона захватили в плен. Что же до Артавазда, то он увел свои тринадцать тысяч воинов обратно в Армению.

Как и было задумано! Я знала это. Лживый изменник с самого начала сговорился с парфянами.

Антоний упрекал меня в излишней подозрительности, а как назвать того, кто страдает излишней доверчивостью? Я ведь предупреждала Антония и насчет Октавиана, и насчет этого царька. Но нет, его благородная натура не позволяет разглядеть в ком-то коварство! Неужели благородство непременно должно ослеплять и лишать рассудка?