— Подданных! У меня нет подданных! Я не царь! — воскликнул он.

— Хорошо, тогда к твоим… клиентам, подчиненным, жителям твоих провинций.

Я вздохнула. Какая разница, как их называть?

— Ты понимаешь их и в этом смысле отчасти принадлежишь к ним. Правда в том, что хотя западная часть владений Рима связана с восточной, они не подогнаны плотно, и по этому слабому месту рано ли поздно пройдет трещина. Римлянин с сугубо западным мышлением не сможет удержать державу от распада. Для этого нужен такой человек, как ты, — воспитанный в Риме, но понимающий Восток.

Он сидел неподвижно, словно статуя фараона. Слышал ли он мои слова — мои рвавшиеся прямо из сердца слова? Был ли от них толк?

— Именно ты призван сохранить Рим, — сказала я. — И не только потому, что частично проникся духом Востока. Как будто что-то может стереть славную историю твоей фамилии или те долгие годы, что ты провел на службе Риму. Нет, это все сохранится, но к старому должно добавиться новое: новое понимание, новое видение мира. Именно это делает тебя властителем, какого заслуживает Рим.

— Я не властитель.

— Я хотела сказать — вождь. Тот, кто откроет новые горизонты. Мир гораздо обширнее и богаче, чем кругозор римского патриота, который ест простую кашу, носит грубые сандалии и проходит мимо храмов и алтарей чужеземных богов, не повернув головы.

Антоний, видимо, вообразил себе этого закоренелого ретрограда и слегка усмехнулся, что поощрило меня продолжать свою речь.

— Тебе знакомы люди такого типа. Они носят грубую домотканую одежду, говорят только на латыни, а греческую поэзию, сливовый соус и звук систра воспринимают как угрозу. Представь, какая судьба ждет все ваши… провинции, если во главе Рима встанет подобный человек?

— Да, им не позавидуешь, — признал Антоний.

— Если твоя судьба здесь — прими ее! Радуйся ей! Возблагодари богов за то, что они сделали тебя господином людей, которых ты хорошо понимаешь и высоко ценишь. Ты не перестанешь быть римлянином, если ты будешь гражданином мира. Не важно, что скажет Октавиан! Ты обретешь величие.

Слушает ли он меня?

— И говорю тебе еще раз: для многих ты станешь избавителем, потому что под властью Октавиана им придется тяжко. О, какие их ждут страдания!

В воздухе повисло долгое молчание. Наконец Антоний его нарушил:

— Ты хорошо понимаешь Восток, но я не думаю, что ты понимаешь Рим. Ты низводишь его до уровня тех же обидных римских карикатур, где изображаются восточные жители. Римлянин для тебя — грубый, дурно одетый варвар, поедающий пустую кашу. Это столь же вздорный стереотип, как коварный, изнеженный и развращенный египтянин.

— Вот видишь! Ты только что подтвердил мою точку зрения! У тебя есть мудрость и способность видеть обе стороны! Именно тебе и только тебе суждено править… возглавить весь римский мир.

— Я вижу достоинства обоих миров, — признал он.

— Как видел их Цезарь. Он, как и ты, понимал, что все граждане Рима должны быть равны, каждая сторона должна уважать другую. Не беги от ответственности!

— А как в Риме воспримут тот факт, что рядом со мной всегда находишься ты? — печально спросил он. — Они смотрят на вещи не так широко, как твои идеализированные граждане мира.

— Их учат ненавидеть меня, — сказала я. — Но когда они увидят Клеопатру собственными глазами, то быстро поймут, что им нечего опасаться… Но это дело далекого будущего, и сейчас главное другое. Устранить Октавиана! — Я повторила эти слова медленно, прямо в его ухо: — Ты… должен… устранить… Октавиана.

— Под каким предлогом?

— Прежде всего лиши его возможности именоваться Цезарем. Назови самозванцем. Докажи это, и ты подорвешь основу его власти.

— Основу — да, но не саму власть. Она держится на его легионах. И его опорных пунктах в Италии.

— Сначала основу, потом саму власть. Объяви Цезариона истинным правопреемником и брось Октавиану открытый вызов. Смело провозглашай восточную империю как нечто состоявшееся. Спровоцируй его. Чем скорее разразится битва, тем выше твои шансы на победу. Учти, он день ото дня становится сильнее.

— Может быть, судьба сделает мою работу за меня, — хмыкнул Антоний. — Если верить в судьбу, она даст Риму правителя и без нашей помощи. Октавиан все еще ведет войну в Иллирии. Может быть, он погибнет там. Я слышал, он повредил колено…

— Цезарь всегда говорил, что, если удача к нам не спешит, мы должны протянуть ей руку помощи, — сказала я.

— Я не второй Цезарь, как ты знаешь.

— Я знаю, что я права! Пожалуйста, послушайся моего совета.

Он вздохнул.

— После Армении…

— Конечно, после Армении. Это даст тебе время проработать нужные планы.

— Да, любовь моя.

Наконец он повернулся и уткнулся в мое плечо.

— Мы создадим нашу империю вместе… моя императрица. — Антоний встал и потянул меня за руку. — Пойдем в постель и, как подлинные правители державы, где проживает множество разных народов, будем заниматься любовью согласно их обычаям, столь же разнообразным, как их одежды или кухня. Может быть, стоит познакомить с ними Рим, а? Ради расширения кругозора и новых впечатлений. — Он рассмеялся тем смехом, что так нравился мне в моем прежнем Антонии. — Или сегодня ночью мы предпочтем Октавианову манеру? Уверен, разнообразием и выдумкой там не пахнет, зато все строго и по-римски.

— Нет уж, — возразила я. — Пусть этим тешится Ливия.

— Насколько мне известно, Ливия не единственная, кому повезло. Он не забывает и про чужих жен.

Значит, Октавиан не слишком изменился. Я бы не хотела иметь такого мужа за все золото храма Сатурна!

— Дорогой супруг, — сказала я, — давай займемся любовью по-нашему!

С наступлением весны мы с Антонием снова разлучились: он начал кампанию против Армении. Собрав шестнадцать легионов (их хватило бы, чтобы сокрушить Навуходоносора), Антоний выступил в поход, дабы покарать предателя. Никаких сомнений или дурных предчувствий на сей раз не было: я думала только о том, что мы будем делать послетого, как Артавазд понесет заслуженное наказание.

Я чувствовала прилив сил. Продувавший город свежий ветер вызывал у меня желание танцевать, обернувшись в новые легкие шелка, доставленные из восточных стран, еще более далеких, чем Индия. Эти ткани были такие тонкие, что вились вокруг тела, словно дымка. Должно быть, подобные одеяния носили ауры, нимфы легких ветров. Я видела их скульптуры: струящиеся одеяния кружили вокруг изящных фигур, подчеркивая легкость движений и облегая тела, будто влажная ткань. Сейчас я ощущала себя одной из них — невесомой, готовой взлететь высоко над городом, над Дельтой, над пустыней.

Но поскольку всерьез рассчитывать на полеты не приходилось, я решила отправиться в плавание — в Гелиополис, чтобы осмотреть свои бальзамовые посадки. Прошло уже два года с тех пор, как я привезла черенки из Иерихона. Их поливали и ухаживали за ними любовно, как за царским ребенком. Мне не терпелось на них взглянуть: ведь если кусты по-настоящему прижились, перед нами открывалась перспектива просто фантастического обогащения.

Гелиополис, древний город Солнца, стоял близ того места, где все рукава Нила объединялись, сливаясь в длинный стебель, что тянется до самой Нубии и далее — неизвестно куда. Он считался священным еще до строительства пирамид, а о том, когда его построили, не ведал никто.

Воцарившись в Египте, первые Птолемеи попросили некоего Манефо, жреца из Гелиополиса, имевшего доступ к древним архивам, написать историю страны. Он так и сделал: написал и предоставил единственный сохранившийся список всех правивших фараонов. Знания о прошлом скудели даже тогда; в древних городах их корни еще были глубоки и крепки, но ветви в других местах уже почти оголились и высохли. Все меньше людей умели читать священные письмена, народ мало интересовался этим. Древний Египет отступал, скрываясь за пеленой легенд и преданий: их пересказывали, но мало кто им верил. Последние фараоны уступили свой трон персам более трехсот лет тому назад.