— Идем, заглянем в святилище.

Мы прошли через торжище и поднялись по ступеням в храм. В лесу колонн царил сумрак, и я едва могла рассмотреть то место, где когда-то давно Береника, принадлежащая к числу моих предков, совершила знаменитое жертвоприношение: принесла в дар богам свои несравненные волосы. Дар этот был благосклонно принят и взят на небо, где обратился в созвездие.

Между тем мало-помалу мной овладевало странное чувство отрешенности и нарастающего желания. Тело мое буквально наливалось вожделением, а все окружающее таяло; острее всего я чувствовала руку Антония на моей талии. Не сговариваясь (Антоний, похоже, находился в плену тех же ощущений), мы направились вниз по ступеням к одной из каморок для уединения. Все мысли о порядке, приличиях, границах дозволенного стремительно улетучивались вместе с ощущением времени.

Вход манил. Хозяйка ждала. Мы вошли. Заплатили.

Мы оказались в большом помещении с высоким потолком, двумя маленькими окнами и кроватью на деревянной раме, с ременной сеткой для матраса. Мой плащ словно сам по себе упал к моим ногам, пояс с мечом последовал за ним. Не помня себя, я прильнула к Антонию. Где-то на задворках сознания сохранялось понимание, что это действие снадобья, но мне было все равно. Реальный мир перед глазами поплыл. Антоний, выпивший больше зелья, чем я, ощущал это еще сильнее.

Его движения казались замедленными, или это лишь мое измененное восприятие?

Я обняла его, и мир завертелся. Казалось, существует только этот человек, только это место, только этот миг. Потом вращение прекратилось, но мир сузился до одной комнаты. У меня не было ни прошлого, ни будущего — лишь настоящее.

Мы упали на сетку кровати, отпечатывавшуюся ремнями на нашей плоти. Снаружи, откуда-то издалека, доносились какие-то звуки, но они казались ненастоящими. Единственной подлинной реальностью в этом тающем и расплывающемся пространстве было тело Антония, сжимавшего меня в объятиях.

Он покрывал меня поцелуями, и скоро я перестала воспринимать что бы то ни было, кроме его жаркого дыхания на моих плечах, шее, груди. Говорил ли он? Я ничего не слышала. Слух отказал, да и прочие чувства, за исключением осязания, тоже. Я ощущала каждое прикосновение к своей коже. Я ничего не слышала и не видела, не воспринимала никаких запахов, но моя женская плоть была чувствительна, как никогда.

В ту ночь он часами занимался со мной любовью, и я откликалась на его порывы. Однако воздействие снадобья привело к тому, что мы не только слились воедино, но и стали воспринимать происходящее как некое единое ощущение, не подлежащее расчленению на отдельные моменты или воспоминания.

Как мы покинули ту комнату, как вернулись в Александрию, в памяти не отложилось. Во всяком случае, на следующее (если оно было следующим) утро я проснулась в своей постели, в собственной спальне. На стенах плясали пятна яркого утреннего света, а надо мной с тревогой склонилась Хармиона.

— Наконец-то! — сказала она, когда я открыла глаза.

И тут же закрыла, потому что свет их резал.

— Вот так! — Она приложила к моим векам компресс из огуречного сока, свежий терпкий запах которого казался чудом после тяжелых запахов Канопа.

— Что ты пила? Сонное зелье?

Зеленая тяжелая жидкость; я вспомнила ее изумрудный блеск и приторный вкус.

— Да, тот напиток действовал как снотворное, — ответила я.

На самом деле снотворное было наименьшим из его действий.

Наверное, я устыдилась бы своего поведения в комнате для утех, если бы смогла вспомнить подробности.

— Похоже, я допустила неосторожность, пригубив какого-то питья на улице, — со вздохом промолвила я и тут же вспомнила, что Антоний выпил куда больше меня. Я встрепенулась: — А что с благородным Антонием? Где он?

— Его никто не видел, — ответила Хармиона, взяв мои руки. — Но не бойся, он вернулся в свои покои. Его телохранители заметили, как он входил.

В надежде, что мой возлюбленный пребывает в не слишком плачевном состоянии, я приподняла уголок компресса и посмотрела на Хармиону.

— Я видела тебя с…

— Флавием, — закончила она.

— Ну и как, оправдал он твои ожидания?

Мне казалось, что оправдал. Во всяком случае, выглядела Хармиона удовлетворенной.

— Да, — коротко ответила она.

Интересно, к чему это приведет? Флавий не Аполлон, в этом отношении он не соответствует запросам Хармионы, но как земная замена бога, может быть, и сойдет.

Через несколько минут я встала и, коснувшись прохладного и чистого мраморного пола, подивилась тому, что после всего случившегося чувствовала себя отдохнувшей.

Снаружи море билось о волноломы и об основание маяка. Сейчас, в середине января, судоходство практически замерло: если в порт и поступали какие-либо грузы, то преимущественно сухим путем. С востока продолжали приходить караваны с предметами роскоши, но зерно, масло и вино, как и почта, временно не доставляли. Этот период затишья Эпафродит и его помощники использовали для проведения инвентаризации, подведения итогов и подготовки к следующему сезону.

Я послала за Цезарионом. Сын пришел, как только его наставник, старый ученый из Мусейона по имени Аполлоний, закончил утренний урок. В свое время Аполлоний учил меня саму, и я решила, что этот несколько занудный, но опытный и дотошный старик на начальном этапе подходит и для Цезариона. Он никогда не повышал голос; правда, на его уроках порой клонило в сон.

— Может быть, мы вместе поедим, и ты расскажешь мне об учебе? — предложила я. — Кстати, как поживает твоя ящерица?

Его лицо осветилось.

— О, ящерица замечательная! Она у меня такая шалунья! Думаешь, только тележку возить умеет — как бы не так! Представляешь, сегодня спряталась в мой сапог. Я чуть не раздавил ее, когда обувался.

Он рассмеялся звонким высоким смехом.

— А уроки? — спросила я, пока Хармиона выкладывала для нас хлеб, пасту из фиг, овечий сыр и оливки.

Цезарион живо потянулся к ним.

— Ну… — Лицо его потускнело. — Я учил список фараонов, но их так много… — Цезарион откусил большой кусок хлеба и продолжал говорить: — И все они жили так давно… Мне бы хотелось, чтобы они были не просто именами. Чтобы я знал, как они выглядели, какие носили сапоги… и забирались ли туда ящерицы.

— Как у тебя дела с грамматикой?

Мальчик нахмурился.

— Разве Аполлоний не учит тебя грамматике?

— Нет, все больше истории. Приходится запоминать то имена царей, то перечень сражений. А еще иногда он заставляет меня зубрить наизусть какую-нибудь речь. Послушай: «Учи его тому, что сказано в прошлом, тогда он подаст хороший пример детям сановников, а точность и здравое суждение войдут в его разум. Говори ему, ибо никто не рождается мудрым».

— Хм. И что это значит?

— Я не знаю. Это из «Поучений Птахотпа», — бойко ответил мальчик. — А вот еще: «Не кичись своими познаниями, но поделись с невежественным человеком, как с ученым. Хорошая речь более редка, чем малахит, однако и его рабыни используют для растирания зерна».

Да, так можно вообразить, будто и в Канопе сокрыты зерна мудрости. Впрочем, ясно другое — Аполлония пора заменить. Стар уже, а мальчику нужен наставник помоложе.

Я намазала фиговую пасту на мой хлеб и с серьезным видом сказала:

— Ну что ж, мы должны следовать этим мудрым поучениям.

Тут за дверью послышался какой-то шум.

— Да, он здесь, но… — донесся голос Хармионы.

В следующий момент, прежде чем она успела доложить о его приходе, в комнату вошел Антоний.

Он выглядел свежим и отдохнувшим, никакого намека на головную боль или что-то в этом роде. Я уставилась на него в изумлении.

— Приветствую, ваше величество, — сказал он, обратившись непосредственно к Цезариону, а мне кивнул и подмигнул. — Мне вот подумалось: день сегодня ветреный, прохладный, и ты, наверное, скучаешь. Давненько под парусом не ходил и на лошадках не катался, а?