Всем было приказано собраться на острове Самос, который находится рядом с широким Эфесским заливом.

Мраморные сиденья театра испускали в сумерках фиолетовое свечение, словно призраки, светлячки, блуждающие огоньки или следы на воде, остающиеся за кораблем в лунную ночь. Ряды поднимались вверх по пологому (здесь, на Самосе, в отличие от Пергама) склону — пока пустые, терпеливо дожидающиеся публики и знающие, что зрители непременно придут.

Плоские камни сцены, тоже пустой, манили к себе. Я так и сделала: неспешно прошла по сцене, претерпевая через каждые несколько шагов глубочайшее преображение. Я была Медеей, и мои земли были обагрены кровью; я была Антигоной, проводницей слепого отца; я была девственной пророчицей Кассандрой. Воображая их, я чувствовала, что во мне и вправду что-то менялось. Случись мне выступать перед зрителями, я сумела бы внушить им, что это не я, а кто-то другой.

«Что за странная, необычная власть и свобода, — думала я, — изображать того, кто, может быть, и не существовал вовсе или уже давно умер. Это придает мне божественную силу, ибо делает меня — ненадолго, так ненадолго! — дарительницей жизни безжизненному. Позволяет наполнять тени теплым дыханием и горячей кровью».

Кстати, зачем мне ограничивать себя лишь женскими ролями? Почему не представить себя самим Эдипом или Ахиллом — или кем угодно? Воображение не знает границ, и самое большое различие между мной и этими людьми не в разнице между мужчиной и женщиной, но в самом факте существования.

Тишина. Никаких зрителей и, соответственно, никакого воскрешения мертвых героев. Во всяком случае, сегодня вечером. Мне хотелось, чтобы они появились, но им дано представать перед смертными лишь в телах актеров, выступающих перед публикой.

Я поняла, что театр — единственное искусство, которым нельзя заниматься в одиночку и при этом считать себя артистом. Можно втайне быть поэтом, художником, музыкантом, но не актером. Актера нет без публики.

— Ты одна? — спросил Антоний громким шепотом.

Я смутилась. Давно ли он наблюдал за мной? Догадался ли он, что я делала? Я не удержалась от улыбки и тщеславно решила, что он даже в сумрачном свете разобрал, какие образы мне удалось воплотить.

Думая застать его врасплох, я стремительно развернулась, но Антония нигде не было. Все места в амфитеатре оставались пустыми. Последние отблески багрового заката тускнели, постепенно поглощаемые чернотой ночи.

— Где ты? — прошептала я.

Идеальная акустика усилила мой шепот и разнесла по всей чаше амфитеатра.

— Везде, — донесся ответ. — Тебе не скрыться от меня.

— Тогда покажись.

Я стала ждать, уверенная, что шорох или шевеление выдадут говорившего. Но мрак оставался неподвижным.

Легкий теплый ветерок струился вниз по склону холма, неся запах молодой луговой травы и тимьяна. Весна на восточном греческом острове представляла собой тот образ Елисейских полей, что доступен созерцанию смертного.

Тонкий полумесяц низко висел в небе над полями. Где же Антоний? Нам бы сейчас взяться за руки да прогуляться среди этого благоухания.

— Кем же тебе больше всего хочется быть? — Теперь лукавый дразнящий голос прозвучал из другого места. — Скажи, и я дарую тебе такую возможность.

— Нет образа, в который я хотела бы перевоплотиться навсегда, — откровенно и с удовольствием ответила я. — Но, пожалуй, именно сегодня я хочу стать одной из богинь нежного ветерка, чтобы взлететь и покружить над островом, где и как мне захочется.

Ну вот, я подыграла ему. Пусть теперь исполняет свое обещание.

Он появился из-за алтаря Диониса, выглянув над его вершиной, как школьник, играющий в прятки. Алтарь стоял посередине сцены. Как я могла его проглядеть?

— Иногда то, что ты ищешь, оказывается под рукой, — сказал он, выступая мне навстречу.

— Много ли пользы от того, что у тебя под рукой, если ты этого не видишь? — парировала я. — Ну что, научишь меня летать?

— Дионису это под силу, — ответил он. — Поскольку актеры его гильдии приглашены нами на Самос и будут играть для нас, мы, можно сказать, воспарим.

— Ловко ты ответил! — Я рассмеялась. Ветер что-то шептал мне на ухо. — О, Антоний, тебе бы только шутить. Ведь праздник этот весьма торжественный и знаменательный. В ту пору, когда война была ритуалом и состязанием, древние эллины предваряли ее играми, музыкой и спектаклями — всем, что умиротворяет богов… Может быть, нам не следовало этого делать.

Сейчас священная природа этого обычая забыта, и мир видит в нем только развлечения и пирушки. Мир уже не таков, как в древности, а сами мы крепко связаны со своим временем. Однако полностью презреть старые обычаи — оскорбительно по отношению к тем самым богам, на чью помощь мы надеялись. Как будто нас больше волнует, что подумают Октавиан и Гораций, нежели сам Зевс…

— Нас высмеют в Риме, — сказала я.

Антоний пожал плечами.

— Мы не станем их слушать. — Он обошел сцену кругом. — Вот с чем нужно связывать наши помыслы — с возрождением подвигов, которые совершали боги и герои. Мы будем достойны их!

Неожиданно в его голосе зазвучали ораторские нотки, предназначенные не только для меня. Он обращался к невидимой аудитории:

— Великие герои не должны быть забыты. Мы воскрешаем наших предков в своей собственной жизни — они жили для нас, мечтая о том мире, где мы пребываем. Они оживают в нас. Когда живем мы, живут и они. Они снова танцуют в лучах солнца и ощущают сияние, делающее жизнь слаще.

Его слова заставили меня поежиться. Вызвать мертвых, вернуть их к жизни через нас… Да, драма — самое пугающее из доступных нам действ. И самое многообещающее.

— Но поймут ли нас сенаторы? — усомнилась я. — И союзные цари. Ведь многие из них далеки от греческой культуры.

— Ты так этим озабочена? Кто-то поймет правильно, другие просто развлекутся. В любом случае, такой способ начинать войну им понравится больше, чем традиционный римский, когда вместо представлений вводят дополнительных налоги.

Я рассмеялась. Да, римлянам в этом отношении приходилось несладко. Октавиан для содержания армии требовал с каждого четвертую часть дохода, и граждане Рима привыкли к тому, что правительство и армия живут за счет дани с провинций.

Откуда-то из мрака донеслась музыка — барабаны, флейты, лиры — и поющие голоса.

— Репетируют, — пояснил Антоний. — Песни Диониса заполнят остров.

Нежные мелодии струились над нами в теплом воздухе.

— Это пение призраков, — сказала я.

— Вздохи духов, — согласился он.

Некоторое время мы молча прислушивались. Потом я взяла его за руку.

— Пойдем погуляем. Там в поле есть тропинка…

Извилистая дорожка вела к руинам, где крыша давным-давно обвалилась, а обветшалые колонны лишились своих капитулов. Высокая сорная трава и кустарники обступали тропинку и цеплялись за нашу одежду. Но сверху мы увидели плоское море и узкий пролив, отделявший Самос от материка. Он назывался «Каналом семи стадий», и это значило, что его ширина не больше водного пространства между Фаросом и материковой Александрией. Впрочем, у острова — если его можно считать островом — имеется особое самоощущение.

У меня возникла праздная мысль о том, с какого момента остров перестает быть настоящим островом… Когда ты можешь подойти к нему во время низкого прилива? Когда построен мол, соединяющий его с материком? Фарос — уже не остров, как и Тир. Некогда недоступный и непобедимый Тир… Его присоединил к материку Александр.

Александр… Да, он бы понял и оценил то, что мы делали на Самосе. И завтра он будет незримо присутствовать среди нас.

Более двадцати дней на острове шумели празднества. Предводители наших армий развлекались и веселились, музыкальные и драматические представления чередовались с великолепными пирами. Подвластные цари привели из своих городов жертвенных быков, и на грандиозной церемонии, устроенной специально для них — правителей Каппадокии, Киликии, Мавритании, Пафлагонии, Коммагены, Фракии, Галатии. — Антоний громовым голосом напомнил о пророчестве, предвещавшем, что Восток поднимется против Рима под водительством вдовы, которая острижет волосы.