— Я не римлянка и не имею обыкновения разводиться, если от моего мужа отвернулась удача. Но я боялась, что стала уже не женой… а вдовой.

Он глубоко вздохнул с облегчением.

— Ты как был, так и остался… Мы остаемся… Но мне нужно время привыкнуть…

Мои слова заглушили жаркие поцелуи. Он был так пылок, что мне с трудом удалось отстраниться. Целомудренная жизнь в хижине отшельника мало соответствовала его натуре.

— Антоний, пожалуйста, остановись! — настаивала я.

Я не могла этого сказать, но я почти боялась нашей близости, словно не хотела, чтобы мир чувств открылся для меня заново. Я поборола их, и, если настала краткая передышка, стоит ли повторять этот путь еще раз?

— Прости, — промолвил Антоний, отпуская меня. — Похоже, одинокая жизнь отучила меня от хороших манер.

Он пытался обратить все в шутку, но я видела, что ему больно. Однако мог ли он ожидать, что я готова к его вывертам, уходам и неожиданным возвращениям? Это слишком болезненно, и я должна как-то защититься, во всяком случае в данный момент.

— Вопрос не в том, чтобы простить тебя, — сказала я, стараясь подбирать слова как можно осторожнее, ибо малейшая оплошность могла повлечь за собой непонимание и обиду. — Мне нечего прощать. Я была вне себя от горя, когда ты меня покинул. Я боялась, что ты никогда не вернешься. И я молилась, чтобы настал день, когда ты снова окажешься здесь, в этой комнате, со мной. Но… в каком-то смысле сейчас я знаю тебя еще меньше, чем некогда в Тарсе. Все, что испытала за эти месяцы я, все, через что прошел ты… это разделяет нас. Мы должны сначала выслушать друг друга и узнать, что с нами случилось…

— Ты хочешь, чтобы я вернулся? — воскликнул он.

Уж не собирается ли он, ради Зевса, исчезнуть снова?

— Да! Да! — заверила я.

Я чувствовала, что он растерян и не очень понимает, где его место. Но, конечно, невозможно вернуться в тот самый мир, откуда он бежал. Слишком многое изменилось за месяцы его отшельнической жизни. Египту и мне пришлось иметь дело с Октавианом и последствиями Актия. Но как раз сейчас воцарилось спокойствие. Лучшее время для его возвращения. И для нашего воссоединения.

— Да! Да! — повторила я. — Больше всего на свете я хочу, чтобы ты вернулся.

И это была правда.

Мою мать отняли у меня, и она не вернулась. То же случилось с Цезарем. Не часто случается, чтобы умершие приходили обратно и воссоединялись с нами. Он не должен знать, что я успела проститься с ним, причислив к сонму ушедших навсегда.

Так бывает во сне, когда возвращаешься туда, где уже не чаял оказаться. Антоний и я восседали на посеребренных тронах, а вокруг нас колыхалось море людей, сливаясь за гранью видимости с настоящим морем. Над головами раскинулась безбрежная синева небосвода, по которому благодушно проплывали белые облака, а под ними поднимались столь же белые и величественные здания Александрии.

Мне пять лет, я любуюсь церемониальным шествием моего отца, колесница Диониса со скрипом катится мимо библиотеки…

Мне восемнадцать, я праздную собственное восшествие на престол — еду по белым улицам, а по сторонам толпится народ, и все взоры устремлены на меня…

Мне двадцать пять, я следую за погребальными дрогами Птолемея под высокие пронзительные вопли плакальщиков…

Мне тридцать пять, я наблюдаю за тем, как Антоний шествует по улицам в неком подобии римского триумфа, а за ним ведут пленников из Армении.

И снова праздники, праздники. Александрия прибрана и украшена гирляндами в честь того, что Антоний награждает меня и наших наследников всеми царствами Востока.

Александрия, привычная ко всему, теперь снова радуется новой устроенной нами церемонии — празднику возмужания Цезариона и Антилла. С этого момента Цезарион по греческому обычаю зачисляется в эфебию для обучения военному делу, а Антилл получает право надеть toga virilis — одеяние, делающее его, по обычаям Рима, взрослым мужчиной.

На расходы мы не поскупились — в конце концов, мы могли себе это позволить. Даже если надежда истает, солдаты дезертируют, корабли сгорят, у нас останутся деньги, отвага и щедрость. Правда, предварительно мы с Антонием долго и мучительно размышляли: мудро ли объявлять Цезариона и Антилла совершеннолетними? Поможет ли это для их выживания? Антоний считал, что Октавиан скорее оставит в живых детей, чем взрослых, но я ответила, что уже поздно. Формально мы выступили против него в защиту прав Цезариона, и Октавиан ни в коем случае этого не забудет. Что же до Антилла, то всем известно, что он является прямым наследником Антония, а значит, в глазах Октавиана должен понести кару за своего отца. В качестве взрослых они, по крайней мере, имеют право претендовать на уважение и внимание, подобающие их происхождению. Дети же могут просто «пропасть без вести», как часто случалось.

— Если они попадут в руки Октавиана, ему придется предъявить им обвинение как взрослым и отдать под суд, — пояснила я. — Однако Цезарион за пределами Египта будет недосягаем, а вменить в вину Антиллу при всем желании нечего — кроме того, что он твой сын. К тому же Октавиан лично знает Антилла и, скорее всего, пощадит его. Таким образом, объявляя их совершеннолетними, мы дадим им шанс на спасение и предоставим наилучшую защиту из возможных.

Звучало все это разумно и убедительно, но на деле обернулось по-другому. Мы не спасли детей, а обрекли их на гибель.

— Может быть, он сделает царем Александра, а старших мальчиков оставит в покое? — предположил Антоний.

Подобный оптимизм вызвал у меня лишь смех.

— Ты и вправду веришь, будто Октавиан отдаст трон Египта твоему сыну? То есть, по существу, наградит тебя? Да, об этом можно мечтать, однако до сих пор подобного великодушия за ним не наблюдалось. — Я покачала головой. — Будь мои дети чистокровными Птолемеями, дело обстояло бы иначе. Но в данных обстоятельствах именно их римское происхождение таит в себе угрозу.

Антоний кивнул:

— Да, ведь если подумать, они все родственники. В том числе и Октавиана.

— Именно родство делает их опасными для него.

Итак, мы подготовили церемонию. Цезарион должен был проехать по городу в царском облачении, держа в руках свиток с указом о зачислении в эфебию, и торжественно представиться мне в новом качестве. Одновременно с ним объявили совершеннолетним и Антилла, которому исполнилось всего четырнадцать.

Помимо иных соображений, меня радовала возможность показаться народу и положить конец толкам и слухам о моем здоровье, внешности, состоянии ума. Я была благодарна Антонию за то, что он предоставил мне этот шанс.

Сам он, казалось, оправился после поражения при Актии и унижения со стороны Галла. Видимо, подготовка к публичному мероприятию пошла ему на пользу, и он взял себя в руки. Последние месяцы Антоний провел почти как Цезарь по возвращении из Испании. Это способствовало восстановлению равновесия и душевного покоя.

«Но не в полной мере», — сурово уточнила я про себя.

Мы с Антонием, одетые в парадные платья, взирали на наших старших детей, которых провозглашали взрослыми. Младшие дети сидели рядом с нами, и я не могла не задуматься о том, какое будущее их ждет.

Возможно, Антоний прав, и в итоге они выиграют. Они обладают магией наших имен, но не запятнаны нашим позором. Их юность и невинность могут стать им защитой. Я подумывала отослать Александра и Селену в Мидию, где у Александра имелась нареченная невеста, но пока не решилась. Я размышляла.

Трубы возвестили о том, что процессия приближается. Мы приосанились, готовые приветствовать наших сыновей. Из-за поворота, огибая Гимнасион, выкатили сверкающие колесницы, и воздух наполнился восторженными криками.

Как уверенно они держались! Как горделиво, как величественно! Толпа в знак восхищения осыпала их цветами.

«Помните это, дети мои! — молча молилась я. — Слушайте эти крики, взирайте на эти лица, ощутите вкус всеобщего восхищения, пьянящего сильнее вина. Запомните все, ибо счастье преходяще».