— Наверное, теперь Джокер очень стар? — спросил я.

Ханс Пекарь энергично замотал головой.

— Разве ты не помнишь? Джокер не стареет так, как стареем мы, люди.

— Ты видел его после того, как вы прибыли в Европу: — спросил я.

Ханс Пекарь кивнул.

— Видел… один раз… полгода назад. Мне показалось, что этот маленький шут разгуливает по улице напротив моей пекари. Но я не успел даже выйти из дома, а он уже как сквозь землю провалился. Именно тогда в этой истории появился ты. Был вечер, и я получил удовольствие, задав трёпку нескольким мальчишкам, отравлявшим тебе жизнь. И это… это было спустя ровно пятьдесят два года с тех пор, как остров Фроде погрузился в океан. Я считал много раз и совершенно уверен, что это случилось в День Джокера.

Я с удивлением посмотрел на него.

— Разве старый календарь всё ещё действует? — спросил я.

— Похоже, что так, сынок. В тот день я понял, что ты и есть тот беспризорный мальчик, мать которого умерла от тяжёлой болезни. Поэтому я и дал тебе тот сверкающий напиток и показал золотых рыбок…

Я онемел от удивления. Только теперь до меня дошло, что всё сказанное карликами на празднике Джокера имело отношение и ко мне.

Я глотнул воздуха.

— И что… что было дальше? — спросил я.

— Я, конечно, не всё вспомнил что произошло со мной на том загадочном острове. Не так уж с нами, людьми, бывает: всё услышанное мы храним в сознании, даже если не помним этого. А потом, со временем, это всплывает. И именно теперь, когда я рассказал тебе всё, что помню о том острове, я вспомнил, что добавила Четвёрка Червей, когда Четвёрка Бубён сказала, что надо показать парню красный напиток и золотых рыбок.

— И что же она сказала?

— Мальчик вырастет, потом состарится и поседеет, но ещё прежде, чем он умрёт, из северной страны придёт солдат с разбитым сердцем, — ответил Ханс Пекарь.

Я задумчиво глядел на огонь в камине. Меня переполняло благоговение перед жизнью — и с тех пор это чувство уже никогда не покидало меня. Моя жизнь вместилась в одну-единственную фразу. Я понял, что Ханс Пекарь вскоре умрёт и что я должен буду стать следующим пекарем в Дорфе. Понял я и то, что отныне мне придётся хранить тайну пурпурного лимонада и загадочного острова. Я всю жизнь проживу в доме, в котором сижу в эту минуту. Здесь я буду ухаживать за золотыми рыбками с того таинственного острова. И однажды… однажды ко мне придёт из северной страны солдат с разбитым сердцем. Но до этого ещё очень далеко. Потому что до того, как в Дорфе появится следующий пекарь, должно пройти пятьдесят два года.

— И я понял, что золотые рыбки образуют длинную цепь из родовых звеньев, которые ведут обратно к тем рыбкам, которых я привёз с собой с острова, — сказал наконец Ханс Пекарь. — Некоторые их них живут всего несколько месяцев, но большинство живёт много лет. Мне всегда бывало грустно, когда одна из них переставала плавать в круглой чаше, потому что все они разные и ни одна из них не похожа на другую. В этом тайна золотых рыбок. Альберт: даже такая маленькая рыбка является неповторимой личностью. Поэтому я и хороню их под деревьями в лесу. И на каждую безымянную могилку кладу белый камешек, ибо считаю, что каждая золотая рыбка заслуживает маленького памятника, сделанного из более прочного материала, чем она сама.

Всего через два года после того, как Ханс Пекарь рассказал о загадочном острове, он умер. За год до этого умер мой отец. Ханс Пекарь успел усыновить меня, и всё его имущество было записано на моё имя. Последнее, что сказал мне этот старик, которого я любил всем сердцем, было:

— Солдат не знает, что обритая наголо в наказание девушка родит красивого мальчика.

Я понял, что это недостающие фразы из Игры Джокера, которые перед самой смертью вдруг всплыли в его сознании.

Я лежал и смотрел в потолок, когда папашка около полуночи постучал в дверь нашего номера.

— Ну что, поедет она с нами в Арендал? — вырвалось у меня, едва он успел войти в комнату.

— Посмотрим, — уклончиво ответил он.

Я видел, что на губах у него мелькнула таинственная улыбка.

— Но завтра утром мы с мамой собирались пойти в кондитерскую, — сказал я как будто для того, чтобы удостовериться, что рыбка не сорвётся с крючка как раз тогда, когда мы приготовились втащить её в лодку.

Папашка кивнул.

— Мама будет ждать тебя у портье в одиннадцать часов, — сказал он. — Она отменила все другие дела.

Той ночью мы с папашкой оба долго смотрели в потолок, пока не уснули. Не знаю, мне или себе сказал он последние слова:

— Нельзя на счёт "раз-два-три" повернуть идущую шхуну.

— Наверное, ты прав, — согласился я. — Но судьба на нашей стороне.

Проснувшись утром, я первым делом попытался точно вспомнить, что Ханс Пекарь сказал перед смертью об обритой наголо девушке. Но вскоре папашка уже зашевелился в своей кровати. Начался новый день.

После завтрака мы встретили маму в холле, и на этот раз уже папашке пришлось топать обратно в номер, потому что мама настояла на том, чтобы в кондитерскую мы с ней пошли без него. Мы договорились встретиться с папашкой через два часа.

Уходя, я доверчиво подмигнул ему — это была своего рода благодарность за вчерашний день. Мне хотелось дать ему понять, что я сделаю всё от меня зависящее, чтобы образумить эту сбежавшую даму.

В кондитерской мы сделали заказ, и мама глубоко заглянула мне в глаза.

— Ты, конечно, не понимаешь, почему я от вас уехала, Ханс Томас, — сказала она.

Я не позволил вывести себя из равновесия таким началом.

— Ты хочешь сказать, что сама это понимаешь? — спросил я в свою очередь.

— Ну… не совсем… — призналась мама.

Но меня не удовлетворило такое полупризнание.

— Человек не понимает, почему он в один прекрасный день пакует чемодан и уезжает от мужа и ребёнка, не оставив никаких следов, кроме нескольких сладеньких фотографий в греческом журнале мод.

Нам принесли кофе, лимонад и целое блюдо умопомрачительно красивых пирожных, но я продолжал говорить, не позволив подкупить себя этими соблазнительными лакомствами:

— Если ты хочешь сказать, что знаешь, почему за эти восемь лет ты не прислала своему сыну ни одной жалкой открытки, то ты, конечно, понимаешь и то, что я скажу тебе "большое спасибо" и оставлю тебя в одиночестве с этим кофе.

Она сняла тёмные очки и вытерла глаза. Я не видел никаких признаков слёз, хотя, может быть, она хотела выдавить их таким образом.

— Правильно, Ханс Томас, всё не так просто, — сказала она, и вот теперь её голос дрогнул.

— В году триста шестьдесят пять дней, — продолжал я. — В восьми годах — две тысячи девятьсот двадцать дней, не считая високосных годов. Но даже в эти два дополнительных февральских дня я не слышал от родной мамы ни звука. Всё очень просто. Я хорошо усвоил математику.

Думаю, эти два дополнительных дня оказались последней каплей. То, как я присоединил ко всему мои дни рождения, заставило её схватить мои руки, и теперь у неё из глаз ручьём хлынули слёзы, хотя она и не тёрла глаза руками.

— Ханс Томас, ты сможешь меня простить? — всхлипнула она.

— Это мы ещё посмотрим, — продолжал я. — Ты можешь себе представить, сколько пасьянсов мальчик может разложить за восемь лет? Я не знаю сколько, но очень много, это ясно. В конце концов карты начинают заменять ему семью. Но когда он, глядя на туза червей, каждый раз вспоминает свою маму, становится понятно, что тут не всё ладно.

Я упомянул туза червей лишь для того, чтобы проверить, говорит ли ей это о чём-нибудь. Но она была только удивлена, не больше.