Я понимал, что получу ответ на этот вопрос, если прочту побольше, но не был уверен, что осмелюсь читать дальше, оставаясь один в каюте, — мне было страшно.

Я раздвинул гардины на окне. И оказался лицом к лицу с кем бы вы думали? С уже знакомым мне карликом!Он стоял на палубе и пялился на меня.

Это длилось всего несколько мгновений. Поняв, что я его увидел, он убежал.

Я так испугался, что застыл с открытым ртом. Единственное, на что я оказался способен, — это быстро задёрнуть гардины. Потом я бросился на кровать и заревел.

Мне даже не пришло в голову, что я могу просто выйти из каюты и найти в баре папашку. Я был так напуган, что мог только спрятать голову под подушку, собственно, я не мог и этого.

Не знаю, как долго я плакал. Должно быть, папашка услыхал в коридоре мои дикие вопли, потому что распахнул дверь и влетел ко мне.

— Ханс Томас, что с тобой?

Он перевернул меня в кровати и попытался открыть мне глаза.

— Карлик, — заикаясь и всхлипывая, проговорил я. — Я видел его в окне… Он стоял там… и смотрел на меня.

Было похоже, что папашка испугался чего-то худшего, потому что он тут же отпустил меня и заходил по каюте.

— Это всё глупости, — сказал он. — Нет на судне никакого карлика.

— Но я его видел, — стоял я на своём.

— Ты видел просто невысокого человека, — сказал он. — Наверняка это был грек.

Кончилось тем, что папашке почти удалось убедить меня, что я ошибся. Успокоить меня ему, во всяком случае, удалось. Но я выдвинул условие: мы больше не будем об этом говорить. Папашка обещал разузнать у экипажа, есть ли на борту карлик, ещё до прибытия в Патры.

— Может, мы с тобой чересчур увлеклись философией? — спросил он, потому что я всё ещё продолжал всхлипывать.

Я отрицательно помотал головой.

— Теперь мы прежде всего найдём в Афинах маму, — сказал он. — И пока на время отложим загадки жизни. Спешки нет, всё равно никто за это время не опередит нас в решении этого вопроса.

Он снова посмотрел на меня и сказал:

— Интересоваться тем, кто такие люди и откуда взялся наш мир, — столь редкое хобби, что практически только мы этим и занимаемся. И те, кого это интересует, живут так далеко друг от друга, что никому из нас и в голову не пришло создать общество единомышленников.

Когда я перестал плакать, он налил в рюмку немного виски. Примерно полсантиметра. Потом добавил туда воды и протянул рюмку мне.

— Выпей это, Ханс Томас. Будешь лучше спать.

Я сделал два глотка. Мне эта дрянь показалось такой противной, что я не мог понять, что заставляет папашку постоянно прикладываться к фляжке.

Когда он уже приготовился ко сну, я достал джокера, которого выпросил у американки.

— Это тебе от меня, — сказал я.

Он взял джокера и долго его изучал. Не думаю, чтобы этот джокер был особенно редкий, но он был первым, которого я сам раздобыл для него.

В благодарность за подарок папашка показал мне карточный фокус. Он смешал джокера с колодой, которую достал из чемодана. Потом положил колоду с джокером на ночной столик. А через мгновение достал этого же джокера из воздуха.

Я внимательно следил за всеми его действиями и могу поклясться, что джокер лежал в колоде. Может, он достал эту карту из рукава куртки? Но каким образом она попала туда?

Я не мог понять, как что-то могло появиться из ничего.

Папашка обещал поговорить с экипажем о карлике, но они могли убедить его, что на борту нет ни одного карлика. И тогда получилось бы то, чего я больше всего боялся: карлик ехал на пароходе зайцем!

Мы договорились, что позавтракаем не на теплоходе, а уже в Патрах. Папашка поставил будильник на семь, то есть за час до прибытия, но я проснулся уже в шесть.

Первое, что я обнаружил, — это лупу и книжку-коврижку на моём ночном столике. Увидев в окне хитрое лицо карлика, я забыл их спрятать. К счастью, папашка ничего не заметил.

Мой босс по-прежнему спал, а я, не успев открыть глаза, пытался представить себе, что ещё Фроде расскажет о карликах. Я успел прочитать изрядный кусок, прежде чем папашка, по обыкновению, зашевелился в кровати перед тем, как проснуться.

♣  "— Мы в море постоянно дулись в карты. Я всегда носил в нагрудном кармане колоду карт. Эта французская колода была единственным, что у меня осталось после кораблекрушения.

От одиночества в первые годы я часто раскладывал пасьянсы. Кроме карт, никаких картинок у меня не было. Я раскладывал не только те пасьянсы, которые узнал дома, в Германии, но и те, которым обучился на море.

Имея пятьдесят две карты — и к тому же океан времени — я мог разложить бесконечно много пасьянсов и придумать великое множество игр. Это я быстро сообразил.

Постепенно я стал придавать отдельным картам разные свойства. Теперь они предстали передо мной как пятьдесят два индивида из четырёх разных семейств. Трефы были очень смуглые, плотного телосложения, с густыми вьющимися волосами. Бубны — тоньше, легче и грациознее. Кожа у них была почти белая, а волосы — гладкие, блестящие и серебристые. Черви были сердечнее всех остальных. Они были полноватые, с румянцем во всю щёку и с густой светлой копной волос. И наконец пики, о Господи! Эти были стройные, белокожие, с колющими тёмными глазами и чёрными растрёпанными волосами.

Такими я видел фигуры, когда раскладывал пасьянсы. С каждой открытой мною картой я как будто выпускал духа из заколдованной бутылки. Да, духа, потому что не только внешность фигур менялась от семейства к семейству. У каждого семейства был также и свой характерный темперамент. Трефы были более медлительны и малоподвижны, чем парящие и легко ранимые бубны. Черви — более мягкие и весёлые, чем угрюмые и вспыльчивые пики. Впрочем, внутри каждой семьи тоже были различия. Легко ранимыми были все бубны, но особенно любила поплакать Тройка Бубён. Все пики были крайне вспыльчивы, но Десятка Пик превосходила вспыльчивостью всех остальных.

Так я за эти годы создал пятьдесят две личности, которые как будто жили на этом острове вместе со мной. Всего тут было пятьдесят три индивида, потому что Джокер тоже будет играть у нас важную роль.

— Но каким образом…

— Не знаю, можешь ли ты себе представить, каким одиноким я себя чувствовал? На острове царила не нарушаемая ничем тишина. Я постоянно встречал разных птиц и животных, совы и моллуки будили меня по ночам, но поговорить мне было не с кем. Вскоре я начал разговаривать с самим собой. А ещё через несколько месяцев я уже разговаривал и с картами. Случалось, я раскладывал их вокруг себя и играл, будто они настоящие люди, из плоти и крови, как я. Иногда я брал только одну карту и вёл с ней долгие беседы.

Постепенно колода истёрлась и истрепалась. Краски выгорели на солнце, и я уже почти не отличал одну карту от другой. Тогда я сложил карты в деревянную коробочку и берегу их до сих пор. Но фигуры остались жить в моём сознании. Теперь я могу мысленно раскладывать пасьянсы. Карты для этого мне больше не нужны. Это всё равно что считать в уме, не прибегая к счётам. Ведь шесть плюс семь будет тринадцать, даже если ты не пользуешься счётами.

Я продолжал беседовать с моими невидимыми друзьями, и постепенно мне стало казаться, что они мне отвечают, пусть даже только мысленно. Особенно внятно они отвечали ночью, когда я спал, потому что и во сне я почти не расставался с карточными фигурами. Мы составляли как бы одну компанию. Во сне фигуры могли говорить и что-то делать даже без моего участия. Так ночи стали уже не такими тоскливыми, как долгие одинокие дни. Ночью все карты становились личностями. Они передвигались в моём сознании как настоящие короли, дамы и простолюдины.