Я заглянул в холодильник. Ничего не искал; просто хотелось посмотреть, что там есть. Коробка крекеров, коробка хлопьев с какао, банка орехового масла, бутылка уксуса, еще одна с кетчупом, немножко варенья, миска с недоеденной фасолью; и еще что-то, похожее на большой кусок мыла, обгрызенный с торца. В раковине лежала немытая посуда. Я воспользовался ванной комнатой, где пахло травяным шампунем и пудрой. От запаха защипало глаза. Ванная была единственным местом в этом доме, где я увидел хоть какие-то книги.

В мягких обложках. «Повелитель воронья», распухший от влаги, и «Джунгли рубиновых плодов» с пилкой для ногтей вместо закладки.

Мне стало неуютно здесь, я почувствовал себя незваным гостем. И ушел. Выбравшись на улицу, ослеп на мгновенье от странного света метели. Снег был неглубок, но покрывал все вокруг, а день холодный — ясно, что сегодня не растает, — и от этого все казалось каким-то торжественным. На Мистик-авеню я увидел Уичи на автобусной остановке. Я подошел.

— Тебя подвезти?

Она отшатнулась; потом узнала меня.

— А я и не знала, что вы на машине.

В этот момент мимо промчался «мерседес», обдав нас соленой слякотью; женщина за рулем быстро говорила что-то в телефон, наверно, на работу торопилась. Сначала я почувствовал зависть; потом подумал: а кому мне звонить-то?

— Надо только машину мою найти, — сказал я.

Накануне я оставил машину перед баром. Мы пошли туда и увидели, что снегоуборщики уже загородили ее высоким барьером грязного сугроба. Но у меня джип с приводом на все четыре, так что пробиться через этот барьер и выбраться на дорогу труда не составило.

— Ты в Веллингтон-молл работаешь, верно?

— У вас хорошая память.

— Ты что-то говорила про татуировочную тусовку вчера.

— Ух ты, отличная память!

— Я никогда такого не видел. Возьмете меня с собой?

— Туда хоть кто прийти может, но ладно. Я после работы с Бан-Бан встречаюсь. — И добавила с дрожью предвкушения: — Я перед этими тусовками прямо завожусь.

Фраза получилась настолько странная — и произнесена была так взволнованно, — что мне ничего другого и не потребовалось, чтобы остаться на день в Медфорде и встретиться с Уичи и Бан-Бан. А пока Уичи сидела в машине рядом со мной; и — пока мы ехали через реку и под магистралью возле съезда № 31 к торговому центру — беспрерывно улыбалась, прижав руки к сердцу, словно нянчилась с какой-то радостной тайной. Потом вдруг сказала, будто желая показать, что помнит и про меня:

— А ведь вы писатель.

— Да, но сегодня я ничего писать не буду. На лыжах пойду.

— Вы меня выкиньте здесь, — сказала она, увидев, что снегоуборщик заблокировал подъезд к торговому центру. Выбралась из машины и спросила: — А где ж ваши лыжи?

— На крыше, где ж еще?

Она рассмеялась. Напрасно я полагал, что найду свои лыжи там, где оставил — на верхнем багажнике; она же к таким вещам привыкла.

— Здорово они вас!

И даже не задержалась посочувствовать: сам виноват.

«Ублюдки», — пробормотал я и поехал дальше, до кафетерия. Позавтракал там, почитал «Глоуб»; потом бросил машину, влез в метро и поехал в Бостон. Побродил по книжным магазинам, зашел в библиотеку, убил там еще час, пообедал и поехал в Музей изящных искусств, где и провел остаток дня в каком-то радостном оцепенении, разглядывая картины и благодаря снегопад за то, что все сидят по домам. Когда вышел из музея, снег перестал; было ясно и морозно.

Очень странно было нырять в дырку в заборе и шагать по свежему снегу к многоэтажке на Мистик-авеню. Но это уже стало привычной дорогой: я шел домой.

Блэйн — в бейсболке и зимнем пальто, но босиком — сидел на диване перед телевизором, скрестив ноги, и курил очередной косяк. Он напряженно смотрел на экран, где человек, кое-как замаскированный париком и темными очками, очень быстро что-то говорил, а под его лицом бежала строка: Он неверен своей жене, но развода не хочет.

— Да, и секс, конечно, тоже. Но еще и азарт, волнение, трепет, если хотите. И мне это нужно. Понимаете, я люблю свою жену…

Женщина из аудитории закричала:

— Если ты так любишь жену, так чего ж кобелиться-то?

— Вы когда-нибудь слышали о морали? — возмущенно спросила другая в микрофон, подставленный ведущим — чернокожим, с бритой головой и в бабочке.

— Послушайте, леди, не надо! Я вас не перебивал, так дайте и мне сказать, сейчас моя очередь. Мы ходили в консультацию, мы пробовали терапию, видеофильмы пробовали, игрушки разные из секс-шопа. Вы же слышали, что я рассказывал. И ничего не помогало…

— Так вы же разрушаете свою семью!

— Наоборот. Без этого она давно бы уже развалилась.

От его уверенной логики мне стало грустно.

— Теперь давайте послушаем…

— Где Мандо? — спросил я Блэйна.

— В баре. Он как бы живет там.

— Ты думаешь, у него проблемы с алкоголем?

— Нет. Может, это ты так думаешь? Так ты знай, что кто судить начинает — это у них проблемы. Слышь, что я говорю?

— Да, конечно.

— Это у них проблемы долбаные.

Он схватил пульт и начал нажимать все кнопки подряд, телевизор замигал, потом появился Нельсон Мандела.

— У меня вот с черными проблема, — сказал Блэйн.

— Он южноафриканец. Двадцать семь лет в тюрьме просидел. Я помню его процесс. Я в Малави был. Это Центральная Африка. Он…

— До чего ж эта Африка вздрюченная, — перебил меня Блэйн, снова нажал пульт и поймал хоккей; игроки мчались друг другу навстречу, как гладиаторы, размахивая клюшками. — У Мандо авария была, ты понимаешь?

Замечательное слово: его никогда не надо объяснять. Авария всегда внезапна, всегда понятна. О ней можно только пожалеть — но сам ты вроде и не виноват. Авария делает тебя инвалидом и обеспечивает тебе сочувствие. Я не хотел сочувствия, гордым был, делал хорошую мину; но единственно, чего добился, — остался один. А может быть — это вполне вероятно, — последние сутки, что я провел здесь, попросту безумие? Вот сижу я в этой грязной комнате в муниципальной медфордской многоэтажке с наркоманом, который мне в сыновья годится, и смотрю повтор этой дурацкой программы Монтела Уильямса, и жду, чтобы незнакомые мне люди отвели меня на какое-то татуировочное сборище — быть может, это и есть авария?

— А у меня тоже облом, — сообщил Блэйн. — Сгорела моя работа.

Он отключился от хоккея и смотрел старый фильм Джона Уэйна «Пробуждение Красной Ведьмы».

— Я эту картину видел здесь в кино на Медфорд-скуэр году в пятьдесят четвертом.

Шла кульминационная сцена: Джон Уэйн, ушедший под воду за жемчугом в старом водолазном костюме, беспомощен; воздушный шланг у него поврежден, он начинает тонуть, и шлем медленно наполняется водой.

— Это что еще за отстой? Космонавт плавать пробует!

Блэйн переключился обратно на Уильямса с адюльтерами.

— Я никогда не называюсь своим настоящим именем. Так что у меня все разделено. Жена никогда…

В коридоре послышались уверенные, хоть и шаркающие шаги. Бинго бешено залаял.

— Я мог бы сделать фильм, — сказал Блэйн. — У меня потрясные идеи есть.

Вошла Бан-Бан, порозовевшая от холода и запыхавшаяся от подъема по лестнице. Она сдернула шерстяную шапочку с буйных волос и радостно рассмеялась, увидев меня. Встала на колени почесать Бинго и сказала:

— А у нас была ваша книга! Я вам говорила, что в комиссионном магазине работаю в Сомервилле? Ваша книга была у нас там, в ящике. Моя напарница читала, Черил. Она мне и сказала.

— Теперь и ты можешь прочесть, — предложил я.

— Нет, мы ее продали. Я про что говорю — я сказала Черил ваше имя, а она знает! Она вашу книгу в школе читала; и говорит, у нас в магазине была такая же.

— В Медфордской средней меня не любили, а теперь читают мои книги.

— Она в Сомервиллской училась, — возразила Бан-Бан. — Но я понимаю, о чем вы. Достают тебя, но не отпускают. — Она повернулась к Блэйну: — Слышь? Этот наш друг — знаменитый писатель!