Она спросила:

— Вы что-нибудь сочиняете в своих книгах о путешествиях? То есть выдумываете факты, обстоятельства?

— Нет. Я пишу так, чтобы…

Она снова прервала меня в середине фразы. Можно было подумать, что я вообще ничего не говорил.

— Пытаетесь лгать, изображая свои поездки не такими, какими они были, ради того, чтобы развлечь читателя?

— Я как раз собирался сказать…

Дальше мне продвинуться не удалось.

— Потому что существует расхожая теория, согласно которой путевые записки есть род беллетристики, ибо вымысел, фантазия — непременная часть процесса писательства. Может, то или иное случилось, может, нет, какая, дескать разница?..

— Это не моя теория, — сказал я, побаиваясь, что она опять не даст мне закончить. — Я стараюсь описывать людей и события в точном соответствии с реальностью. Так, как было дело. И горжусь тем, что говорю правду, поскольку правда всегда интереснее любой выдумки.

Она протянула руку, схватила свой диктофон и выключила его.

— Отличный финал. Спасибо за интервью.

«Какое интервью?» — чуть было не воскликнул я.

Я же ей почти ничего не сказал. Она, казалось, этого даже не заметила. В последующие несколько минут она убирала в сумку свои записи и диктофон в футляре на молнии. Час ее уже истек, она даже, пожалуй, пересидела. Впрочем, сие не играло роли.

Момент был критический — последнее интервью в этот день и на этой неделе, последнее интервью в отеле чужого города и целый уик-энд впереди, пустой и скучный. Для меня, по крайней мере. Я подумал: не пригласить ли мне ее выпить по стаканчику? Мы бы потолковали о Сиднее, о краткости моего визита, о насущных сложностях, связанных с рекламированием книги. Правда, такая откровенность могла оказаться рискованной.

Я колебался, потому что чувствовал: она согласится. Стаканчик означал пару стаканчиков, обед сулил большие перспективы, равно как и остаток вечера. Предложение выпить, адресованное незнакомой женщине в таком городе, было серьезной авантюрой. И все-таки мне хотелось узнать ее поближе.

— Может, пропустим вместе по стаканчику?

Она отреагировала мгновенно, словно именно этого от меня и ждала, но вместо того чтобы сказать «да», взялась за подлокотник кресла и встала. Разрез на юбке был предназначен не для сидения, а для движения. Процесс вставания состоял из нескольких четких этапов, похожих на хорошо продуманные танцевальные па, которые делаются все смелее. Но закончилось все не так, как я предполагал.

— Спасибо, — произнесла она, и это означало «Спасибо, нет». — Не хочу вас задерживать. Вы и так уделили мне массу времени. К тому же у вас наверняка есть другие планы.

— Нет у меня никаких других планов, — сказал я и немедленно об этом пожалел.

— Зато у меня есть, — сказала она.

И направилась к двери; ее каблучки, посмеиваясь надо мной, звонко стучали по гладкому полу.

Я выпил свой стакан в одиночестве. Меня слегка обидело то, как она распорядилась моим временем, как испытывала мое терпение. С острой неприязнью я вспомнил и ее замечание о моем письме домой. Тем не менее думать, что она меня поддразнивала, не хотелось.

Она была путешественницей, сомнения тут исключались. Ее замкнутость, явная внутренняя сила одновременно и привлекали, и раздражали. Она отлично сознавала свое превосходство: ее путешествия не шли ни в какое сравнение с тем, как медленно, трудно я бродил по миру, с этим непрестанным «поглядите же на меня!» из моего путевого блокнота. Она была путешественницей. Я — писакой. Размышления навели меня на мысль о рассказе — таком, каких я прежде не читал, но теперь страшно захотел прочитать. Рассказе, который доказал бы, что идея сочинить его вполне плодотворна.

Прозаик, много пишущий о путешествиях, отправился в рекламную поездку далеко за море. Не в Австралию, а, скажем, в Новую Зеландию (упомянуть о продуваемых ветрами безлюдных улицах Веллингтона). Местная журналистка берет интервью у этого симпатичного парня. Нужно будет описать выстывшую комнату отеля, отсвет неба, напоминающего перламутровую раковину, редких прохожих, все эти шляпы и ворсистые свитера… Вместо того чтобы позволить писателю отвечать на вопросы, женщина болтает о пустяках, поминутно его перебивая. Потом она рассказывает ему о своих странствиях, и писатель понимает, что ее приключения куда интереснее, чем его собственные. Потрясенный, он начинает сам ее расспрашивать. Словом, эта женщина и есть героиня повествования.

Рассказ мог бы стать восторженным описанием путешественницы, но ирония заключалась в том, что на вид она была ничем не примечательной особой, заурядной жительницей этого унылого, богом забытого города. Однако на ее примере я сумел бы показать то, что давно и остро ощущал сам. Что неизбежные в дальних странствиях тяжелые испытания, опасности, неудачи, смертельный риск выпадают на долю тех, кто в жизни не написал ни строчки. Истинные путешественники — люди, неведомые миру.

Название — «Рассказ путешественницы». Правильнее всего вести повествование от первого лица. Для пущего эффекта сделать журналистку непривлекательной, приземленной. Она принадлежала к тем грузным людям, чья одежда, нечеловечески тесная, заставляет думать, что им не просто неудобно, но что они распухли и, быть может, продолжают пухнуть, и не исключено, что взорвутся. Платье опасно переполняется и натягивается, угрожая, кажется, вот-вот лопнуть.

Я могу дать ей имя Джойлин, изобразить ее насмешницей, лгуньей, занудой или потаскушкой. Поначалу пускай она кажется просто унылой толстухой, немного жалкой, поглощенной своими невеселыми мыслями, навевающей — точно запах сырости — беспросветную тоску. Но к концу новеллы читатель увидит, — я заставлю его увидеть! — что перед ним смелый, одаренный богатым воображением человек, мужественно перенесший все тяготы своих странствий и открывший немало замечательного.

А про рассказчика, этого господина, у которого полно историй о своих поездках, про его не ахти какую славу, про его многочисленные книги и дружеские связи никто не услышит ни слова. Интервьюер тоже о нем ничего не узнает. Тяжело ступая, Джойлин удалится, унося на пленке только собственный голос.

Я вернулся к зрительной трубе, но на улице уже стемнело, и глаза будто подернулись пеленой. Разумеется, лучше всего было бы спокойно посидеть в баре в обществе Эррил Джинкинс, хорошенькой девушки с забавным именем. Я бы поподробнее расспросил ее о дикой природе, о местах, где никто никогда не бывал. У меня имелся целый список таких мест, да только что от него толку. Это была моя любимая тема, почти навязчивая идея: неоткрытые земли.

Рассказ получился. Это немного утешало. Утешение — одна из наград за одиночество. Рекламная поездка оказалась не совсем напрасной.

Тем не менее она еще не закончилась. Ранним утром следующего дня в номере зазвонил телефон. А когда звонит телефон и едва знакомый голос сурово заявляет: «Я внизу, в вестибюле», делается не по себе. Такое сообщение может быть чревато неприятностями.

Во-первых, пугает внезапность. Да и близость говорящего тоже. Раз звонят из вестибюля, стало быть, путь к бегству отрезан. Что остается делать? Слушать дальше.

— Так я поднимусь?

Я не знал, что ответить. Хуже всего, что сразу не сумел сообразить, чей это голос. Но потом сообразил. Хоть я и не ждал ее звонка, но все равно о ней думал. В этом было что-то неслучайное и аномальное, словно она появилась потому, что я упорно думал о ней и вызвал ее в своем воображении, как вызывают духов.

Несколько минут спустя она прикоснулась к моему дверному колокольчику. Эррил Джинкинс. Однако это уже была не та очаровательная представительница племени интервьюеров в юбке с разрезом и блузке из прозрачного шелка, и высокие каблуки не цокали, как вчера, когда она прошествовала мимо меня в благоухающем облаке и одежды ее шуршали и дразнили. Отнюдь. Она была в льняной рубашке, голубых джинсах и в сандалиях, отчего казалась меньше и проще. Шла беззвучно, не источая никаких запахов; легко уселась в то же самое кресло. Типичная девушка семидесятых: путешественница-хиппи, готовая к чему угодно. В своей уличной одежде она выглядела спокойной, хладнокровной. Вот так она одевалась в Южной Америке и в Китае.