— У вас, кстати, тоже, наверное, есть кое-что Бёрджесса, — предположил Сэм Летфиш, оглядывая меня так, словно до него вдруг дошло, что я собой тоже кое-что представляю. — Я очень даже интересуюсь экземплярами коллег-писателей…

Это также было предметом внимания библиофилов тех лет — например, коллекционный экземпляр «Четырех квартетов» Элиота, принадлежавший Стивену Спендеру [68], с пометками последнего на полях карандашом или шариковой ручкой.

— Занятно, что вы упомянули Эмпсона, — бормотал Летфиш. — У меня есть гранки книги Бёрджесса «Ничто, как солнце» — экземпляр Уильяма Эмпсона. Ему дали на рецензию. Переплетенный экземпляр. Большая ценность.

— Я читаю издания в бумажных обложках, а потом их выбрасываю, — сказал я Летфишу, чтобы его немножко поддеть.

— Письма, записные книжки, рукописи, — говорил он. — У меня есть машинописный экземпляр «Больного доктора» с авторской правкой. Выложил семь тысяч. Слушайте, если вдруг захотите продать какие-нибудь материалы по Бёрджессу, дайте знать.

Летфиш сунул мне свою карточку и жестом велел носильщику встать в хвост. Когда настал его черед, он выложил гору первых изданий, и пока Бёрджесс ставил на шмуцтитуле свой очередной элегантный и четкий автограф, Летфиш осыпал его вопросами.

— Меня считают психом, — говорил он. — Но мне все равно. Я еще хуже, чем вы!

Бёрджесс, склонившись над своими изданиями, в поте лица работал пером. Он ничего не слышал. Я прочитал карточку Летфиша: он был адвокатом и представлял фирму «Литлер и Летфиш» с офисом в Нью-Йорке, а также с филиалом в Лондоне — в Линкольнз-инн-филдз.

Покончив с автографами, Бёрджесс встал, потянулся, запустил пятерню в шевелюру и повернулся спиной к Летфишу и прочим почитателям.

— Что-то я проголодался, — сказал он им, когда они взяли его в кольцо. — Вы уж меня извините.

— Помните того последнего типа с коробками книг, — спросил я Бёрджесса во время ланча. — Он вас собирает. Владелец крупнейшего частного архива Энтони Бёрджесса.

— Вы о ком?

— Его зовут Сэм Летфиш. Он уверял меня, что вы из самых внятных писателей современности.

— Чушь!

После этого Сэм Летфиш регулярно атаковал меня вежливыми, но настойчивыми письмами и телефонными звонками. Он приглашал меня на ланчи и интересовался, не желаю ли я продать какие-нибудь письма или открытки от Бёрджесса. Летфиш добивался моего общества, ибо знал, что я нахожусь с Бёрджессом в дружеских отношениях, а в Лондоне Бёрджесс бывает нечасто. Поначалу я отбивался как мог, но затем в минуту слабости попросил его о помощи. Летфиш дал мне ряд полезных советов юридического свойства и быстро уладил проблему с налогами, которая могла бы доставить мне много неприятностей. В знак благодарности я подарил ему открытку от Бёрджесса, написанную наполовину по-малайски, в яванской графике.

Этот обмен любезностями укрепил наше знакомство, причем я проникся к Летфишу еще большим уважением.

— Это был великий моменто, — сказал Летфиш; он всегда так произносил это слово. — Боже, вы еще хуже, чем я.

Интуиция настоятельно рекомендовала мне быть учтивым с банкирами или деловыми людьми вроде Летфиша и ни в коем случае не отпугивать их. В конце концов, у них имелись обширные связи, а я толком никого не знал. То, что они не хвастались своим могуществом, только подчеркивало мое собственное бессилие. Наши встречи с Летфишем стали носить достаточно регулярный характер, но я чувствовал, что моя персона не вызывает у него интереса. Однажды, когда после ланча мы пили кофе, Летфиш попросил меня не курить. Он был тогда хозяином, и потому я покорно затушил трубку, после чего беседа продолжалась. Говорили мы, как всегда, о Бёрджессе. Это сильно возбуждало Летфиша, а мне начинало не хватать моего старшего коллеги по перу.

Я ценил знакомство с Бёрджессом, потому как мне казалось, что я чем-то на него похож. Мы оба получили католическое воспитание, когда еще месса шла на латыни. Когда же литургия стала английской и простонародной, а после освящения хлеба и вина вместо «Agnus Dei» стали исполняться популярные мелодии, Бёрджесс отошел от церкви — и я тоже. Но церковь сделала свое дело, во мне поселилась совесть, этакий неугомонный черный червячок, и теперь я — как и Бёрджесс — жил в убеждении, что души наши запятнаны грехом.

Молодой провинциальный грешник, вырвавшийся из большой шумной семьи, — знакомая фигура в великой литературной традиции: и как автор, и как главный герой. Так, собственно, обстояло дело с Бёрджессом, родившимся и выросшим в Манчестере, и со мной, чье детство прошло в Медфорде, США. Но вместо того чтобы найти свое счастье в метрополии — ему в Лондоне, мне в Нью-Йорке, — мы стали экспатриантами, отправились куда глаза глядят — в Европу, в экваториальные страны. Он написал свою первую сильную вещь в тропиках, и это вдохновило на творческие подвиги и меня, оказавшегося в похожих краях. Помню, как дождливым субботним днем я приобрел пингвиновское издание бёрджессовского «Времени тигра». Это было в Ньясаленде, и я заплатил за книгу три шиллинга и шесть пенсов.

Когда я ее прочитал, то решил, что не зря уехал в такую глушь. И еще меня обрадовало, что Бёрджесс нашел, о чем писать в своей глуши. Его книга убедила меня: я способен на нечто подобное. Ничто не мешает мне описать бывшую колонию, получившую теперь независимость. В те годы мало кто из писателей обращался к этой теме — разве что Бёрджесс и Найпол. Мне нужно было заручиться их поддержкой: я ведь был совсем один. С 1963 по 1965 год только я в маленькой центральноафриканской стране под названием Ньясаленд писал роман — а потом то же самое делал в полном одиночестве и в Уганде.

Бёрджесс был плодовит, нетерпелив, забавен, скромен, обладал способностью к самоиронии и мимикрии. Он писал обо всем на свете. Писал обеими руками. В отличие от него, я не был полиглотом и ничего не смыслил в музыке, но его пример меня вдохновлял. Это был путешественник, учитель, настоящий экспатриант, тонкий и остроумный критик. Он не принадлежал ни к одному литературному кружку. Бёрджесс годился мне в отцы. Все это тогда было для меня крайне важно. Меня восхищало то, что он был великим уклонистом. Из его сочинений я прочитал всё, что мог достать, — с десяток романов.

Я и потом много писал и много путешествовал. Когда я женился на Алисон, мы переехали в Юго-Восточную Азию. Тогда, в 1969 году, я и мои коллеги по английскому отделению Сингапурского университета встретились с Бёрджессом в китайском ресторанчике. Он сделал остановку по пути в Австралию. Из-за разницы в часовых поясах у него был невыспавшийся, усталый вид и опухшее лицо, как у человека, принимающего сильные лекарства. Он был пьян и страдал от несварения желудка, но искренне возмущался тем, как к нам относились сингапурские власти, неоднократно утверждавшие, что изучение английской литературы — занятие совершенно бесполезное.

— Английская литература, наверное, величайшая в мире, — говорил Бёрджесс, попивая джин и покачиваясь на деревянном табурете. Над головой у него трещал вентилятор, вокруг висели вяленые утиные тушки и стояли подносы с куриными ножками. — Ну а поскольку литература связана с проблемами морали, это одна из самых цивилизованных сфер человеческой деятельности. Неудивительно, что политики так против вас ополчились.

— Мне плевать, — сказал я на это. — Я хочу стать писателем.

— Я вас читал, — отозвался Бёрджесс. — Вы уже писатель.

— Я хочу сказать — профессиональным писателем, — уточнил я.

— Только держитесь подальше от Голливуда. Скотт Фицджеральд говорил: «Кино до добра не доводит, и надо упираться до последнего». Вот, полюбуйтесь на меня. Мои отношения с Голливудом — типичный пример любви без взаимности. А «Заводной апельсин» принес мне всего пятнадцать тысяч сингапурских долларов.

— Я отсюда уеду, — произнес я доверительным тоном.

— Оставайтесь в Сингапуре, пока можете писать. Не подцепите только москитовую лихорадку. Она сначала превратила мою первую жену в алкоголичку, а потом и вовсе убила ее. Вы почувствуете, когда настанет пора уезжать.