— Если интуиция меня не обманывает, вы сами могли бы поделиться кое-какой информацией.

Вот еще одна их особенность. Когда англичане чувствуют свою правоту, они умеют выражаться пышно и многословно.

— Да я до нее не дотронулся, Иэн.

— Это меня не интересует, — сказал Маспрат, но его слова прозвучали как обвинение с подковыркой. — Зато посудачить есть о чем, ведь она свою жизнь не скрывает.

— То есть?

— Переспала со всеми, — сказал он. — Неужто вы не знали?

— Догадывался, — сказал я.

Но в свое время не хотел об этом думать.

— И с Хивиджем? — спросил я.

— С ним у нее был довольно громкий роман, — ответил Маспрат. — Да она чуть ли не под всеми главными редакторами побывала. И, считай, под всеми мало-мальски известными писателями. Занятие литературой, видно, действует на нее возбуждающе. Она в этом плане очень старомодна.

— Она упоминала Кеннета Тайнана.

— Они частенько приходили на приемы, поменявшись туалетами.

— А вы знаете кинопродюсера по имени Слак?

— Я — нет, но леди Макс знает.

Я перечислил гостей того памятного обеда: романиста Марвуда, выходца из Южной Африки по имени Лаш.

— С ними, небось, тоже переспала. Она же ненасытна. Понимаю, вы потрясены и все такое прочее, но я, как человек сторонний, могу сказать одно: по-моему, это все скучища смертная.

Маспрат опять сморкался, жевал обломки пластикового стакана и между делом называл все новые имена; казалось, он перечисляет участников тайного заговора. Среди них, скорее всего, были журналисты, упомянувшие меня в «Дневнике лондонца», издатели, присылавшие мне приглашения на презентации книг, директора музеев, редактор туристического журнала, заказавший мне очерк о Брайтоне. И Уолтер Ван Беллами. Я догадывался, что леди Макс пустила в ход кое-какие связи, но на самом деле она этим не ограничилась: все то внимание, каким я пользовался в последнее время, — ее рук дело. Подморгнула своим прежним любовникам, — быть может, в зачет старых долгов.

— Ничуть не потрясен, — сказал я.

Неправда, еще как был потрясен.

Решив держаться подальше от кишащих микробами пассажиров пригородных поездов, я отправился домой пешком. Я подхватывал простуду только после поездки в час пик на лондонском автобусе или пригородном поезде. А тут мне предстояла совсем нетрудная часовая прогулка через Сент-Джеймский парк, мимо дворца, через районы Виктория и Челси, потом через Темзу и дальше в гору — в Клапам.

По дороге я опять размышлял о Маспрате. Благодаря своей отрешенности и иронии он казался чуть ли не воплощением добродетели, а его обтрепанная одежда придавала ему, словно нищенствующему монаху, искренности в моих глазах. Бесстрастность же сообщала его взглядам широту. Он лишь наблюдал, испытывая легкую, вполне простительную зависть. Сила его заключалась в том, что леди Макс не удалось втянуть его в свою орбиту.

Расспрашивая Маспрата про леди Макс, я лучше понял его натуру — так же, как во время беседы о ней раскусил Беллами. И ключом была леди Макс. Она показала мне Лондон, ее Лондон, увиденный ее глазами, и это наложило свой отпечаток на мое восприятие города. Однако, посмотрев на леди Макс глазами других людей, я лучше понял, что такое Лондон. И конечно же, она мне помогла. Чем заметнее я сам становился, тем яснее видел Лондон, потому что она открыла его мне.

Но за это я платил чувством скорби и неизбывного долга. Что же делать с этой женщиной?

Она звонила мне еще несколько раз. Никогда не представлялась и не здоровалась. «Ну?» — с места в карьер начинала она и нетерпеливо ждала, пока я соображал, что сказать, и мямлил нечто невразумительное; моя уклончивость, казалось, разжигала ее пыл, ей словно бы нравилось преодолевать мое, как она полагала, безразличие. Она не понимала, что это был страх.

— Боюсь, я не слишком общительный человек.

И опять я не называл ее по имени — все еще не знал, как к ней обращаться.

— Ну, это мы посмотрим, — говорила она.

И вешала трубку.

Она рассматривала меня как интересную задачку. Но по-прежнему действовала окольными путями. Снова посыпались приглашения, уже от других людей и фирм, новые литературные заказы. Один телережиссер спрашивал, не хочется ли мне написать пьесу для телевидения. Редактор литературного издания интересовался, не возьмусь ли я писать для них рецензии. Предложения были солидные, речь шла о контрактах и условиях, суливших немалые деньги.

Как и в случае с Маспратом, знакомство с этими людьми помогало мне лучше понять натуру леди Макс. Теперь я знал, кто она и откуда, я представлял себе ее окружение и потребности, а умение сразу определить положение человека в обществе присуще только настоящим лондонцам. В этом городе нет небоскребов, но он густо застроен и раскинулся по всей долине Темзы. Лондонцы тут чувствуют себя на месте, но каждому вроде бы чуточку тесновато.

Опять позвонила леди Макс, разговаривала, как всегда, бесцеремонно, спросила, могу ли я прийти на обед тем же вечером.

— Нет. Я уже зван на обед.

И правда, в тот вечер мы должны были обедать с Алисон и ее приятельницей по работе.

— Куда же вы идете?

Я назвал ресторан.

— С удовольствием к вам присоединюсь, — сказала она.

Трудно себе представить большую беззастенчивость.

— А как же моя жена?

— Обычно я не очень-то лажу с женами, но ведь у нас с ней есть кое-что общее.

Я не понял, о чем она говорит, и так ей прямо и сказал.

— Вы, милый мой мальчик, — с ноткой высокомерия ответила леди Макс.

Я как последний дурак пытался противостоять ее напору и малодушно отменил самый обед, опасаясь, что леди Макс все равно явится и устроит сцену.

После этого я стал встречать ее буквально повсюду. Лондон — город призраков, воспоминаний и намеков. Город приглушенных голосов. А в темное дождливое время года, когда светят лишь фонари и зимние улицы отражаются в окнах, витринах и лужах на мостовой, он — город отражений.

Но это еще и город двойников — люди одеваются одинаково: вон знакомая шляпа, очень похожее пальто, тот же самый зонт. Здесь существует своя, лондонская одежда, есть даже и лондонская походка. Лондонцы ведь не гуляют по улицам, они целеустремленно шагают по своим делам, редко глядя в глаза встречным; лица у них каменные, подбородок вздернут, словно они идут в бой с сознанием, что предстоит очередная безуспешная атака. Походным маршем по Оксфорд-стрит проходят только лондонцы; все, кто тянется вразброд, как попало, — приезжие.

В этой толчее нередко мелькала леди Макс, ее стянутые на затылке волосы, белое лицо, ее разнообразные плащи и накидки; я считал, что она меня выслеживает. Безликость здесь — благо, но я свою, к сожалению, видимо, утратил. Леди Макс показала мне город, его сокровенные уголки; однако теперь, когда я начал обживать ее Лондон, выяснилось, что я стал слишком заметен. Меня не покидало ощущение, что она может появиться в любом месте и в любое время.

Проще было сидеть дома. Лондонское житье привило мне вкус к уединению. Лондонцы высоко ценят одиночество, им нравится, как выразился однажды Маспрат о себе одним из изобретенных им словечек, быть «недоставабельными». Здесь, в отличие от Нью-Йорка, затеряться совершенно немыслимо, зато можно спрятаться так, что никто не найдет.

Мне по душе была полная автономность моего дома, я целиком ушел в свой роман, и это давало ощущение счастья. За исключением телефонных звонков (но уже не от леди Макс, она перестала звонить), ничто не отвлекало меня от работы, не бередило попусту душу. Какой еще холодный северный город может стать таким же надежным убежищем, давая возможность без помех писать о джунглях Гондураса? Здесь играла свою роль и зимняя тьма. Однако уже в конце февраля появились робкие признаки весны — первые цветы: подснежники, ранние крокусы; даже в маленьких прямоугольных садиках позади лондонских домов веяло сельской Англией, там еще сохранились остатки древней плодородной земли — и старые корни, кусты, старые луковицы и клубни расцветали в вязкой грязи.