Решение он принял быстро, не задумываясь. Розе было велено помочь Линде собрать вещи.

— С сегодняшнего дня она живет в моем доме! Думать надо было, когда я селил женщину в жилище для работников! — кипятился он, отправляя Розу с известием, что следующую ночь Линда проведет уже в другой постели.

Но Роза возразила, что сейчас, в сезон сбора урожая, в комнатах для слуг свободных мест нет, и тогда капитан Пур распорядился поселить Линду в какой-нибудь гостевой комнате наверху, в самом конце коридора. Комната выходила на террасу и апельсиновую рощу, узкая двойная дверь открывалась на балкон, где могли свободно поместиться два человека, с черной чугунной решеткой, теплой даже после заката. В первую ночь Линда не сомкнула глаз, утопая в подушках и разглядывая балдахин цвета беж. Она вспоминала прошедший день, долго тянувшийся после ночи с Брудером, — каждый час казался чуть ли не годом. На ночном столике фарфоровый человечек в бордовой шляпе держал в крошечных пальцах маленькие золотые часы; стрелки на них как будто совсем не двигались, ночь и не думала кончаться, Линда нетерпеливо ждала рассвета, когда можно будет спуститься в дом для работников, к Брудеру. Днем он попробовал было оставить ее там, внизу, но Уиллис не желал ничего слушать, а Лолли добавила;

— Я постараюсь сделать так, чтобы она чувствовала себя как дома.

— Она не ребенок.

— Пожалуйста, не волнуйся за меня, — сказала Линда Брудеру.

Они были не одни, и она не могла взять его за руку. Он смирился и отпустил Линду в особняк, умоляюще глядя на нее.

Поднявшись наверх, она прошла с Уиллисом в кухню, стараясь не смотреть на него.

— Не сердитесь, — произнес он. — Просто я забочусь о вас. Вам нужно беречь себя, чтобы не кончить так, как все другие девушки. Он вовсе не тот, кем кажется.

— Все мы таковы, — ответила она и, оставив Уиллиса, пошла по лестнице вслед за Розой.

Ступеньки под ними поскрипывали, каждая следующая чуть громче предыдущей, и Линда поняла, что здесь ночью не прокрадется незаметно. Наверху Роза провела Линду в самый конец коридора и сказала: «Он хочет, чтобы ты поселилась здесь». На губах у нее была новая, ярко-красная губная помада.

— А это правильно? — спросила Линда, когда открылась дверь. — Его комната, кажется, там?

Линда спросила, нет ли комнаты, где она могла бы поселиться вместе с другими горничными. Но Роза показала глазами в сторону комнаты капитана Пура в другом конце коридора и повторила: «Он хочет, чтобы ты поселилась здесь». Дверь блестела, потому что ее каждый день натирали, и Линда строго-настрого запретила себе воображать, что происходит за ней и какие вздохи слышатся оттуда по ночам. Нет-нет, она всеми силами постарается не думать так об Уиллисе. Но когда это случалось с ней — когда она представляла, как он спит, челка опустилась ему на глаз, а он во сне трет кулаком нос, — она тут же старалась перевести свои мысли на что-нибудь другое или на Брудера, на его темную, непонятную красоту, открывшуюся ей, когда он спал.

— Комната Лолли вон там, — сказала Роза, и они обе посмотрели на дверь с позолоченной ручкой в виде тугого бутона розы.

— Это неправильно, — уверенно произнесла Линда, но Роза уверила ее, что все так и должно быть.

Другие горничные жили либо в мансарде на третьем этаже, где летом балки сильно нагревались от жары, либо в узеньких комнатушках за кухней, где от паров масла у всех лоснились лица. В доме для работников поговаривали, будто Роза спит на подушке, сделанной из иссиня-черных волос ее матери, и в ее крошечной комнате, куда почти никому не позволялось входить, все оставалось точно так же, как в день ее смерти, — белые тонкие простыни на матрасе, взбитые в аккуратные квадраты подушки, цветной карандашный портрет держащихся за руки Розы с матерью в саду. Комната была на третьем этаже, с единственным слуховым окном, которое впускало утренний свет и из которого ей был прекрасно виден любой посетитель ранчо. Ее мать повторяла: «Следи, кто приходит и уходит», и всю свою жизнь Роза старательно выполняла этот совет, как будто он был самым ценным, что оставила ей мать. Ее смерть стала большим горем для совсем еще маленькой Розы, и в глазах на тонком лице застыла печаль. Она была хрупкого, но не девчоночьего сложения; скорее, она напоминала молодую вдову — с виду тонкую, но сильную женщину, закаленную превратностями жизни, выпавшими на ее долю. Роза не принимала никаких ухаживаний, с которыми к ней приставали работники; их игривые слова звучали для нее как взрыв вражеской гранаты; она как будто не слышала их зазывный свист сквозь зубы и шепот по-испански: «Роза! Моя Роза!» Она старалась пореже заглядывать в дом для работников, где свист сухих губ был таким же обычным делом, как открытка в День святого Валентина. Если какой-нибудь смельчак кричал ей вслед, она его не видела и не слышала, но это распаляло парней еще больше. Некоторые спрашивали Линду и даже Брудера: что им сделать, чтобы Роза улыбнулась? Одного застукали, когда он ночью пробирался на холм, чтобы спеть ей серенаду, — его выдала блестевшая при лунном свете губная гармошка. Другие не жалели недельного заработка на дурацкие подарки — музыкальную шкатулку, отделанную ракушками, или розовую розу, подвешенную внутри воскового шара. Но Роза оставалась глуха ко всему — многие думали, что причиной было ее горе. Она в упор не видела парней. Она принимала знаки внимания только от одного человека — по крайней мере, так думала Линда, раскладывая новые блузки и юбки по полкам глубокого шкафа вишневого дерева, украшенного изящной резьбой. В дверь постучали, она с испугом подумала, кто бы это мог быть, но потом услышала голос Эсперансы — та спрашивала, можно ли войти. Она принесла образцы своего шитья и сунула их прямо Линде в руки.

— Покажешь ему? Это я для него сделала, — сказала Эсперанса, протягивая фетровый мешочек с клапаном и вышитой монограммой капитана Пура. — Это для его медали. Пусть кладет на ночь, когда спать будет ложиться.

— Попробую, если получится.

— А ты попробуй! Ради меня, хорошо?

И тут Линда поняла, что Эсперанса хитрее, чем кажется. Та сказала:

— Я тебе говорила, что вчера вечером видела Брудера с Розой? Наверное, в воскресенье ходили куда-нибудь…

Тут она захихикала.

— Брудер с Розой? Вчера? — переспросила Линда и подумала про себя: «Сначала с ней, а потом со мной?»

— Они на комбайне ездили в конце дня, почти вечером. Я видела, как они пили лимонад и слушали граммофон.

Линда подумала — значит, Брудер угощал Розу апельсиновым лимонадом, а может, еще и апельсиновым тортом, покрытым тонкой, как первый ледок, глазурью? Эсперанса, у которой все пальцы были исколоты иголкой, рассказывала, что они, похоже, неплохо проводили время.

— А я все думала: и где ты была, Линда? Правда думала!

— На кухне, посуду мыла, — ответила Линда, сама удивляясь, как это она упустила из виду такое событие и как так получилось, что свидание Брудера с Розой случилось раньше, чем ее первая ночь любви. Ей вдруг стало холодно и очень одиноко, и, когда Уиллис скромно постучал и просунул в дверь голову, она была ему искренне рада.

— Ну как, у вас все в порядке?

Она поблагодарила его за доброту.

— Вам что-нибудь принести?

Она ответила, что он и так много для нее сделал.

Разместив вещи и положив коралловую подвеску на туалетный столик, Линда сбежала по черной лестнице и поспешила вниз, в дом для работников. День прошел так же, как обычно, — она раскатывала тортильи, варила фасоль, добавляла в нее кубики ветчины и жира, кольца лука, кружки моркови. Она отнесла обед «апельсинщикам», другим работникам, Эсперанса, как всегда, помогала раздавать лепешки, завернутые в вощеную бумагу. Слаймейкер дремал на тележке в тени деревьев; она дала ему добавки, потому что, как ей показалось, заметила усталость на его лице; Хертс сидел рядом с ним, ничего не говорил и осторожно улыбался. Слай молча взял лепешку, отломил половину, отдал ее Хертсу, и оба поняли, даже раньше Линды, что что-то поменялось. Она спросила, видели ли они Брудера. Слай покачал головой; складки на его шее перекатывались мягко, как валики.