На ее руку опустилась рука, и у Линды перехватило дыхание.

— Мы не всегда так себя ведем, — сказал Уиллис.

Она убрала свою руку.

— Люди веселятся, встречают Новый год. Выпускают пар, так сказать… Линда…

Она обернулась. Вдруг захотелось выкупаться, сесть в горячую ванну, оказаться в облаках пара. В голове пронеслось — надо обязательно это сделать, как только она вернется в Пасадену, и тут Уиллис сказал:

— Я хочу, чтобы вам здесь понравилось. Я надеялся, что вы захотите остаться.

— О чем вы?

— Линда, разве вы не чувствуете то же самое?

«Что — то же самое?» — то ли подумала, то ли выговорила она. Только могла ли она сейчас вообще говорить?

— Вы ведь не хотите возвращаться, правда? На эту маленькую ферму, к своим ловушкам для лобстеров?

Она ответила, что хочет; ей придется вернуться, потому что там живут брат, племянник, старый отец, за которым нужен уход, они ждут ее к весне, и неужели ей так и придется до конца жизни готовить работникам еду? Ей хотелось для себя совсем другого, гораздо большего, и она не сомневалась, что Уиллис это понимает — понимает, наверное, даже больше, чем она сама.

— Я не об этом, — ответил Уиллис. — У меня такое ощущение, что в Пасадене вам нравится.

Она не нашлась с ответом, но правда была такова: с каждым часом, с каждой минутой этого новогоднего бала «Гнездовье кондора» все более отдалялось от нее, и сейчас ей казалось, что жизнь у нее стала двойной: Линда Стемп из Приморского Баден-Бадена обратилась в эту молодую женщину, которой в полночь сравняется двадцать два года, у которой на плечах тяжелая шуба из гризли и у которой щиплет в горле от бутлегерского пойла на апельсиновом соке. Они существовали одновременно, как две половинки устрицы, соединенные хрупкой оболочкой, и, если бы ее спросили. Линда не сразу бы ответила, кем она себя чувствует.

Пара, явно искавшая уединения, подошла к павильону и заглянула в его темноту. «Кто-нибудь есть?» — произнес мужчина. «Вы кто?» — прошептала девушка. Разглядев силуэты Уиллиса и Линды, они избрали себе ложе из плюща. Девушка шепнула еще раз:

— А ты заметил, кто она?

Перила в павильоне были холодные, Уиллис потер руку Линды, его дыхание окутывало их обоих. Холодный лунный свет лился на заднюю линию теннисного корта, проходил через сетку, освещал стояк для питьевой воды. Было так светло, что она могла прочесть таблички, привинченные на Стену чемпионов: «Уиллис Пур, чемпион в мужском одиночном разряде, 1919–1922»; «Мисс Лолли Пур, чемпионка в женском одиночном разряде, 1919–1922»; «Уиллис и Лолли Пур, чемпионы в смешанном разряде, 1919–1924». Уиллис сказал:

— Она отличный игрок. Вы не смотрите, что она такая хрупкая.

Линду, конечно, можно было обмануть, но насчет Лолли она не заблуждалась.

Уиллис снова спросил:

— Вы что-то сказали, Линда?

Она покачала головой, и ее подбородок дрогнул от прикосновения его пальцев и оттого, что они скользнули ниже, по шее.

— Так вы останетесь?

— На балу?

— Нет, не на балу.

Она ответила, что, когда сезон закончится, дел у нее больше не будет.

— Работу мы вам найдем.

Она спросила:

— Какую?

Он ответил:

— Перестаньте, Линда.

Им было видно, как на террасу вышли официанты, зазвенели часы, как все собрались в бальной зале, вокруг бара для джентльменов, бассейна, в проемах всех дверей, и все вместе — пятьсот самых достойных жителей Пасадены, официанты-ирландцы, жгучие брюнетки с кухни, суровые дворецкие на парковке по другую сторону забора — принялись отсчитывать последние секунды до двадцать пятого года: «десять… девять… восемь», и, когда пробило полночь, оркестр грянул «Доброе старое время», все сбросили свои меха и предстали в смокингах, фраках, вечерних платьях из бархата, украшенных стеклянными бусами и золотыми цепочками. Толстый молодой человек, плавая в бассейне, орал: «Полдороги до Нового года!» Уиллис расстегнул свою шубу, небрежно бросил на пол, помог Линде снять ее медведя, взял за запястья и нежно поцеловал. Линда ощущала жар его тела, сильный вкус бурбона у него на губах, его грудь прижалась к ее груди, он чуть нагнул ее так, что она оперлась спиной о поручень, и крепко держал в своих объятиях: ей хотелось и чтобы он не делал этого, и чтобы он не переставал. Он подвел ее к плетеной скамейке за павильоном и разостлал в ширину медвежью шубу. Он целовал Линду, луна светила, жар его тела удивлял ее, она ловила ртом воздух, Уиллис не останавливался, она сама целовала его — ей казалось, что так и нужно, — из бального зала слышались ритмичные звуки танца, и рука Уиллиса, мягкая оттого, что много лет не знала тяжелой работы на ранчо, опускалась по ее шее, по лифу платья, которое он купил для нее, заплатив больше, чем она заработала за все это время, и больше, чем она заработала бы потом, а потом… потом… рука двигалась так уверенно, как будто у него было на это право, как будто платье принадлежало ему; впрочем, не так ли оно и было на самом деле? Линде то хотелось, чтобы он перестал, то чтобы не останавливался, и она все не могла придумать, как же объяснить ему это. Вот что сделал с ней Уиллис; он лишил ее дара речи. Его рука двигалась дальше, она отталкивала ее; рука возвращалась, она снова ее отодвигала; рука ложилась на грудь, на живот, забиралась между ног. «Уиллис, не надо!» — тихо вскрикнула она, но одна его рука прижимала ее к себе, а другая гладила; она пошевелилась, будто играя, потом сделала попытку вывернуться, но его рука просто прижала ее к нему. Она позволила ему одурачить себя: он оказался не мальчиком, но взрослым мужчиной, вот и все. Волоски шубы кололи ее, Уиллис взмок от пота, его быстрые липкие руки бродили по ней, она произнесла было: «Что, если нас увидят?» — но он не хотел, да и уже не мог остановиться; дирижер оркестра объявил выступление трио «Полуночники», гости восторженно заревели, холодный воздух новогодней ночи разорвали звуки саксофона и трубы. Так Линде Стемп и запомнилась эта ночь: ей не пришлось выбирать. Судьба, которую она сдерживала как могла, вдруг развалилась, как непрочная каменная стена, похоронив под своими обломками новогоднюю ночь, и Линда не успела ничего для себя решить. Линда, всегда ходившая распрямив спину, теперь чувствовала, как эта самая спина трепещет под нетерпеливыми руками Уиллиса; Линда разрешила событиям ночи идти своим чередом, позволила Уиллису прижаться к себе, не сопротивлялась его пальцам, умело расстегнувшим крючок за крючком, как будто он долго учился этому, слушала, как он выдыхает прямо ей в грудь: «О… Линди… Линди…» Она подумала, кого это он зовет — ведь у нее совсем другое имя. «У тебя будет это все», — задыхаясь, произнес он. «Что — все?» — не поняла она. Он не останавливался; капли пота падали с его бровей ей в глаза и рот, она кашляла, давилась, дыхание их смешалось, в ее ушах слышался только его голос: «Линди… Линди… Линди…». Под ней что-то задвигалось — скрипнула плетеная скамья, где-то на платье лопнул шов, шуба из гризли как будто ворчала, сердясь, что ее так измяли, быстрые розовые ладони лупили по барабану в оркестре, горячий, мокрый рот Уиллиса коснулся ее шеи, покусывал, ласкал ее, послышался по-океански соленый запах крови, медаль за отвагу, которую он так и не снял с пиджака, отпечаталась у нее на груди зеркальным отражением, как будто клеймо, которое ставят на скот. Линда сдалась, стала под ним мягкой, податливой, отдалась на волю новогодней ночи; как река лилась музыка оркестра; он играл до зари, а капитан Пур все шептал, нежно, тихо; они вымокли, будто вышли из воды, и капитан радостно переделал старую знакомую песню:

Когда они уезжали из клуба «Долина», когда над горами занималась заря, Уиллис с Линдой вышли из ворот и заметили изморозь на траве лужайки. Слуги уже разошлись по домам, и Уиллис оставил Линду, чтобы подогнать машину. Только он ушел, как из-за живой изгороди появился человек в котелке. «Ну как, повеселились?» — развязно спросил он.