Презирая себя, она все же с любопытством думала, как особняк выглядит внутри, как это — смотреть из его окон в мелкий переплет, а не заглядывать в них с улицы. Как-то через окно она разглядела лестницу, которая поднималась с галереи, и представила, как она стоит на ступеньке, покрытой ковровой дорожкой, и держится за перила ручной ковки. Она видела десятки кружевных, на шелковой подкладке платьев Лолли, плоско, безжизненно разложенных на гладильной доске; Роза гладила их своими сильными руками. Но Линда не сразу поняла, что в ее сердце гнездится зависть; она отказывалась признаваться себе в этом чувстве. Желание было сильное, но не имело цели до того дня, когда вполне определилось.

Как-то вечером в воскресенье, за несколько недель до Рождества, Линда покормила работников ужином, перемыла гору тарелок и прибрала кухню, готовясь к наступавшей неделе. Погода была холодная, все устали и отправились спать еще до того, как она все закончила. Накануне в самых низких местах рощи ударил заморозок, и шестеро работников, разделившись на три смены, остались на ночь — разводить костры там, где мог быть самый сильный мороз. Газета написала, что эта ночь ожидается теплее, но Брудер решил не рисковать: шесть человек на ночь оставались в роще, где от их дыхания поднимался пар. Работники нехотя поплелись в темный сад, ворча и на мороз, и на Брудера, и на капитана Пура, который вечером распорядился, чтобы в дом немедленно принесли еще одну вязанку дров. Работники отнесли дрова, вернулись и сказали: «Те двое друг друга стоят», потом стали играть в лото: проигравшие, завернувшись в одеяла, шли в сад и разводили там небольшие костры. Они жгли их около часа, потом гасили и зажигали следующий, футах в двадцати от первого, и так окуривали квадрат за квадратом. Работа была неприятная, муторная, надоедливая, никто не хотел ее делать, даже когда Брудер сказал, что каждый получит по два доллара: то, что он платит из своего кармана, никто не подозревал.

Кухня была в дальнем конце дома для рабочих, в нее упирался темный коридор, откуда до Линды доносился тихий скрип запираемых замков — сначала в комнате Хертса и Слая, потом у Брудера слышался этот негромкий звук. В окне над мойкой по-зимнему темнело ранчо, деревья в роще спокойно колыхались, как океанские волны, а костры походили на огни далеких кораблей. Ей показалось, она увидела около одного из них Брудера, но этого не могло быть — он же недавно запер дверь, она сама слышала. Еще она подумала, что вроде бы в роще кто-то крикнул, но кричали койоты, ветер шелестел листвой, и, может быть, ей показалось как раз, что он запер дверь. Она снова услышала крик — по-испански кто-то предупреждал: «Осторожно!» Работникам предстояло всю ночь разводить костры, и они могли повредить свои перчатки; ей было неприятно думать, что им придется платить за новые перчатки из своих денег, и она подумала, что утром посоветует Брудеру списать с них стоимость перчаток. Она и не знала, что Брудер уже купил им новые; она вообще мало что знала.

После одиннадцати Линда закончила уборку в кухне и поставила на плиту четыре кастрюли воды, чтобы помыться. В углу кухни стояла цинковая ванна, похожая на гроб, с погнутыми холодными краями. Линда вылила в нее горячую воду, добавила несколько капель золотистого, блестящего апельсинового масла. Пар коснулся ее шеи, и она задернула занавеску на окне, которую сшила сама. В маленьком овальном зеркале отразилось ее лицо, и она очень удивилась — иногда бывало так, что она не узнавала саму себя; она стала совершенно не такой, какой себя представляла. Много лет назад Линда мечтала, что когда-нибудь станет капитаном рыбацкой шхуны; приказчицей в магазине у Маргариты; а может, так и состарится хозяйкой «Гнездовья кондора». Всего полгода назад могла ли она вообразить, что скоро и вспоминать не будет о ферме на берегу океана? Линда думала об Эдмунде, представляла, как он сидит на берегу, разводит огонь, забрасывает удочки, кутает Паломара в одеяло и укладывает Дитера в кровать. Приходили все новые письма, но пока она на них не отвечала. Письма лежали стопкой у нее под подушкой, и когда попадались ей на глаза, то она быстро отворачивалась; чем дольше она не отвечала, тем больше обижалась на брата, что он начал писать первым. Линда погасила в кухне свет, присела на край ванны, расстегнула блузку, вышагнула из юбки и увидела в зеркале, как лямки ее рубашки шли по плечам, спускались на грудь, и, хоть ночь была холодная, ей было тепло. От пара размягчалась кожа, сырело белье, она уже с удовольствием думала, как опустится сейчас в воду и, прижав ноги к груди, будет сидеть в ванной, пока вода совсем не остынет. Линда повесила одежду на вешалку, начала снимать с плеч лямки рубашки и почти уже совсем разделась, как ручка двери повернулась и, открыв дверь, в кухню вошел Брудер.

От неожиданности он открыл рот, силясь что-то выговорить, но его захлестнула горячая волна смущения:

— В окне света не было… Я думал, ты уже легла… Я не хотел…

Он так удивился, что не мог сдвинуться с места, в кухне было темно, и только лунный луч освещал ее голые плечи, ноги, длинную светлую шею, белый квадрат кожи между плечами и началом груди.

— Я бы не зашел, если бы… — снова смущенно заговорил Брудер и снова замолчал.

Он все еще не отпускал ручку двери, Линда в своей рубашке все еще не вставала с края ванны, и, вопреки ночному холоду, ей становилось все теплее, пар окутывал ее, делал кожу мокрой и липкой, казалось, что Брудер передает ей жар своего тела, и он это видел — чувствовал, как ее лицо открывается, становится серьезным. Она сидела не двигаясь, Брудер весь отдался своему чувству; они пристально смотрели друг на друга, лица у них были, как никогда, чистые, и, возможно впервые, каждый понимал, чего хочет другой. Ночь была черная, звезды далекие, но яркие, и Линда, не сводя с него глаз, произнесла:

— Ты меня искал.

Брудер медленно пошел к ней, и не успели оба осознать, что делают, как он обнял ее и они начали целоваться. Завыл койот, она попробовала освободиться, но он крепко прижимал ее к груди. Под рубашкой у нее ничего не было, через тонкий шелк он ощущал каждую клеточку ее кожи, тонкие лямки упали с ее плеч, вслед за тем соскользнула рубашка, ее обнаженное тело прижималось к нему, одетому, он держал ее, и ему казалось, что он может обнять ее всю сразу, его пальцы гладили ее, искали, находили то, что нужно, и он выдохнул:

— Моя… моя Линда.

Она еле слышно прошептала: «Правда? Да?» — и они забыли о времени, как будто на циферблат кто-то набросил черное одеяло. Пуговицы на его рубашке расстегнулись точно сами собой, она почуяла его запах, похожий на запах листвы, в темноте он взял ее за руку, провел в комнату, и они легли на узкую кровать. Они были одни. Оба были счастливы самым простым счастьем. Счастливая судьба нашла их, и оба забыли, какая это редкость и что они принадлежат к немногим избранным. Над всем этим в ночь наслаждений некогда было размышлять, и оба, Брудер и Линда, как будто предназначенные друг для друга, в эти часы упивались телами друг друга.

Ночь сменилась рассветом, Брудер не отпускал Линду, а она не давала уйти ему, и спали они не больше часа. Они заснули щека к щеке и не видели, как гаснут костры, как после ночи возвращаются работники, как на небе бледнеют звезды, как луна гасит свой фонарь. Брудер и Линда не видели первых лучей зари, первых огней, появлявшихся в окнах особняка. Не видели они и пары любопытных глаз, смотревших в окно над кроватью, запоминавших то, что они увидели, наблюдавших ровное дыхание спящих, загоревшихся возмущенным блеском и скрывшихся из виду.

Когда они проснулись, вовсю светило солнце, Линда сонно произнесла: «Они скоро завтракать попросят», Брудер поцеловал ее еще несколько раз и ушел к себе. Она причесалась, глядя в зеркало, и вылила из ванны остывшую воду. В сердцах обоих поселилась искра счастья. Оба не сомневались, что нечаянная радость наконец нашла их, и, пока солнце всходило над долиной, высушивая утреннюю росу, капитан Пур выслушивал доклад о возмутительном событии, которое сегодня ночью случилось в его владениях.