Линда спросила Шарлотту, что это за «такое».

— А вот пойдешь со мной в субботу вечером — вместе и посмотрим.

От деревни ходьбы было всего ничего — за полями салата, молочными фермами и немножко вверх по складкам холмов. В тот субботний вечер в октябре звезды и ущербная луна ярко освещали железнодорожные пути, и дальше от берега было холоднее, чем у океана. Они с Шарлоттой шли молча, громко шурша гравием. Шарлотта сказала Линде, чтобы та надела туфли, в которых можно бегать. «Бегать? Зачем это?» — переспросила Линда. «Так, на всякий случай», — ответила ей Шарлотта. Еще она сказала, что идти нужно будет не по главной дороге к шелковой фабрике. «А то нас заметят, а ведь там чужие не ходят». И у Линды забилось сердце от нетерпения увидеть то, что их ждет.

Она наврала Брудеру — сказала ему, что заночует у Шарлотты, и совершенно растерялась, когда он спросил: «Что делать будете?» — «Что делать? — повторила Линда и задумалась, ведь она обещала никому ничего не говорить, а значит, и ему тоже. — Да носки штопать. У нее отец скоро возвращается». Линда тут же пожалела о своей неуклюжей лжи, а самое страшное — поняла, что он ей не поверил. «Я потом тебе расскажу», — робко добавила она, но дело было сделано, и… как там Валенсия говорила, когда Линда была маленькой? «Ложь — не воробей, вылетит — не поймаешь». Вот оно, значит, что! Вот о чем говорила Валенсия!

— Слышишь — музыка играет? — спросила Шарлотта.

Прямо в их сторону, вдоль по каньону, лился быстрый поток ритмичных звуков. Линда с Шарлоттой шли по рельсам, зажатым между двумя холмами, потом рельсы повернули, холмы расступились, и перед ними появилось здание шелковой фабрики. Оно стояло на самой вершине холма, окруженное дубами, сквозь стеклянные стены лился ослепляющий электрический свет, из открытых дверей дико гремела музыка. В жестяной крыше отражались отблески факелов, расставленных по углам здания и на склонах холма, пламя билось и почти гасло на ветру, а через дыру в потолке в небо змеей уползал маслянисто-черный дым. Линда и Шарлотта подобрались ближе, к огромному платану с мощными сучьями, с которого было замечательно видно, что делается внутри. Через стеклянные стены они увидели на сцене настоящий джаз-банд, музыкантов в белых шелковых рубашках со сборчатыми рукавами: один играл на рояле весом семьсот пятьдесят фунтов, какие покупают для гостиных, молодой человек лупил по большим и маленьким барабанам, третий. в очках, держал на коленях севильскую мандолину, четвертый пощипывал струны блестящего никелированного банджо. Вокруг них танцевали пары — незнакомые ей мужчины и девушки, наверное ровесницы Линды, с мокрыми от духоты лицами и расстегнутыми до самой груди кофточками. Мужчины по большей части походили на рыбаков, чернорабочих с ферм и приезжих рабочих-сезонников; рукава их рубашек были закатаны выше локтей, штаны из грубой ткани хрустели от въевшейся в них соли, в глазах сверкал плотоядный блеск и одновременно неуверенность — в танцах они были небольшие мастера. Линда смотрела на них и думала, что они, должно быть, приезжают сюда из Ошенсайда и Эскондидо, а может, даже и издалека — из яблоневых садов в Хулиане, и, может, среди них есть и те, кто жил в пещерах на склоне горы Паломар; это была неорганизованная, но тяжеловооруженная орда, клянчившая деньги с водителей, по воскресеньям пускавшихся с горы в обратный путь.

На холме, вокруг фабрики, стояли десятки машин, блестя под огнем факелов спицами колес, металлическими боками и латунными сиренами, прикрученными к приборным панелям. Таких машин было больше, чем телег, и Линда знала, что на них ездят вовсе не чернорабочие — нет, сюда приезжали от самого Сан-Диего владельцы магазинов, страховые агенты и, может быть, даже пара застройщиков, которые в последнее время зачастили в лавку к Маргарите, любопытствуя, не продает ли кто фермы у самого океана. У подножия холма стояли привязанные к коновязи лошади; от неровного света факелов они испуганно топтались, поводили черными, точно резиновыми, ноздрями и выглядели здесь совсем неуместно. С холма неслось оглушительное «драм-там-там!», «драм-там-там!» вперемешку с мужским гоготом, визгливыми голосами девушек, отпускавших соленые шуточки, не слышные Линде, незлой перебранкой за бутылкой. Нескольких рыбаков Линда узнала, потому что видела их на пирсе, — это были Барни, Свекольный Пит и Персик, совсем еще мальчик, щек которого пока не касалась бритва, — из-за нежных щек его так и прозвали. Рыбаки сидели на улице у фабрики, на перевернутых ящиках с надписью «Живые растения», делали самокрутки, передавали по кругу маленькую фляжку; они и сами были похожи на рыб — с бледными лицами, сонно вылупленными глазами, круглым отверстием рта, в которое лилось спиртное из фляжки. Другие располагались на бревнах и ящиках вокруг небольших костерков, везде с громким лаем носились собаки, пара дворняг решила прямо здесь справить собачью свадьбу, так что пришлось их растащить. Мужчины громко галдели, отхлебывали вино из бутылок и виски из фляжек, оплетенных рогожей, огни факелов выхватывали из темноты их хмельные взгляды.

— Посмотри вон туда, — прошептал Шарлотта. — Это ведь мистер Клифт.

Она черкнула его фамилию в блокноте, и мистер Клифт стал первым в списке, озаглавленном «Кого я видела». Марсель Клифт был юристом и имел конторы в Приморском Баден-Бадене и Дель-Маре, а сейчас танцевал с пышной женщиной, укутанной в горжет из рыжей лисы; голову женщины украшала шляпка с вуалеткой. Рядом с ним был доктор Копер; ради такого случая он облачился в черный костюм, в котором приходил к умирающим, только сейчас из петлицы задорно торчал цветок кактуса. В руках его был вовсе не докторский чемоданчик, а девица в кое-как сшитом платье. Она прямо висела на докторе, все уговаривала его пойти потанцевать и твердила: «Ну давай, Хэл, давай, не стой!»

— Что они тут делают? — прошептала Линда.

— Пьют.

— А девушки откуда?

— Работают у герра Бека.

— Но почему они здесь ночью?

— Потому что им платят. Они так на жизнь зарабатывают, ясно?

Линда с Шарлоттой перебрались к колючим кустам у самого окна; иголки жалили их со всех сторон. Шарлотта предупредила Линду, что нестриженые ветви надо раздвигать очень осторожно, и строго сказала: «Что бы ни случилось, стой как вкопанная и не шуми!»

Отсюда Линде было все прекрасно видно: и музыкантов в мокрых от пота рубашках, прилипших к груди; и мужские ладони на узких девичьих бедрах; и стайку девушек в углу с одинаковыми дешевыми бусами из морских раковин; и юношей напротив, с прилизанными волосами, в новых блестящих ботинках, сшитых для войны, но так там и не побывавших. «Видишь, вон там племянники Маргариты?» — прошептала Шарлотта, чиркая в блокноте. Оба сосали виски из оплетенных рогожей фляжек, оба неуклюже покачивались и, держась друг за друга, старались не упасть.

Оркестрик играл песню немецких моряков «Широко раскинулось море», мелодия которой Линде была знакома потому, что Дитер часто исполнял ее на своей скрипке. Много лет тому назад Дитер перед сном заходил в спальню к ним с Эдмундом. Он становился между их кроватями, играл и пел, сначала громко, потом все тише, тише, пока голос его совсем не замирал… Потом он говорил по-немецки: «Спокойной ночи» — и уходил. Линда всегда притворялась, что не понимала слов, и, когда дверь за отцом закрывалась, упрашивала Эдмунда перевести их ей; сейчас казалось, что все это происходило где-то в другой, далекой жизни, но она прекрасно помнила, как Эдмунд гордо усаживался в постели и принимался декламировать слова песни, как будто это была лучшая в мире поэзия, и учил ее, как надо петь. «Нет… — терпеливо повторял он, — не так».

А потом говорил — точно так же, как отец, по-немецки: «Спокойной ночи, Линда. Спокойной ночи…»

А потом на сцену к оркестрику вышла женщина в бархатном зеленом платье с длинным шлейфом, закрывшим даже туфли музыканта с мандолиной. При виде ее все мужчины замерли, уронив руки с талий своих подружек, в зале повисла тишина, прерываемая только вздохами, охами и шепотком: «Вот она, вот!» Женщина прошла в центр сцены и подняла руки, приветствуя своих слушателей; черные волосы маслянисто блеснули, завернувшись локоном, в стеклянных сережках заиграл свет, декольте смело открыло грудь, на пальце сверкнуло нефритовое кольцо, маленький рот помидорно закраснел. Музыкант, игравший на мандолине, объявил: «Фройляйн Карлотта!» — мужчины радостно зашумели, девушки жидко похлопали, Карлотта зазывно качнула обтянутыми бархатом бедрами и вступила по-немецки: