Линда передала записку Шарлотте, и та внимательно прочла ее, прикусив губу, написала ответ и отправила его Линде. Все получилось удачно, бдительные глаза мисс Уинтерборн ничего не заметили, но Линда не сумела удержаться и тихо охнула, потому что прочитала:

Она не успела понять, что больше поразило ее — эти три слова или рука мисс Уинтерборн, которая тяжело легла на ее парту, взяла записку и поднесла к глазам. Они презрительно сощурились, и учительница произнесла: «Дети, у меня есть новость». Ученики зашушукались, головы со взбитыми прическами и прилизанными волосами поднялись от книг, красные и горячие от спертого воздуха уши насторожились.

— Вам всем будет интересно знать, что дорогая наша Линда Стемп влюбилась. Если только не признается тот, кто написал эту записку, я буду считать, что это дело рук самой Линды, и после обеда она будет косить траву около школы.

Все снова затихли, Шарлотта уткнулась в свою книжку, а Линда принялась горестно размышлять, как же это так, — она, конечно, ждала, что жизнь будет обращаться с ней по-разному, но чтобы настолько нечестно… Такого подвоха от Шарлотты она никак не ожидала; но тут Шарлотта закрыла книгу и призналась, что это она написала злосчастную записку.

В конце дня мисс Уинтерборн выдала Линде и Шарлотте по косе и отправила их на вершину холма, а Брудеру, который пришел за Линдой, посоветовала не ждать ее и отправляться домой.

— Он даже спорить с ней не стал, — заметила Шарлотта. — Так и ушел без тебя.

— С ней никто не может спорить.

— Но ты ведь сама говорила — он делает что хочет, разве не так?

Через два часа они расчистили поляну, расцарапав себе все руки, и, когда мисс Уинтерборн все же отпустила их, отправились домой к Шарлотте. Тем вечером между девушками образовалась какая-то связь, слишком неопределенная, чтобы ее можно было выразить словами, и каждая чувствовала это, хотя и по-разному: Линда всей душой верила, что Шарлотта была ее подругой, а Шарлотта считала, что сумеет сделать так, чтобы Линда говорила правду. Они спускались с холма, держась за руки и весело размахивая ими, и две совсем маленькие капли крови вытекли из царапин и смешались.

Шарлотта с отцом жили в трущобах на берегу, где селились вдовцы, одиночки и увечные, которые ходили в плавание и тем зарабатывали себе на жизнь. Про них говорили — кто за таких пойдет: и замурзанные они, и воняют рыбьим жиром, и при всех чешут там, где приспичило. «Кому они нужны? — вопрошала Маргарита. — До конца жизни из грязи не вылезешь». Крыши здесь были покрыты толем, стены перепачканы чадом керосина, дымом из трубок, следами засаленных рук, рыбьей чешуей, а в самых грязных — соплями, выковырянными из ноздрей. Любой металл, кроме латуни, — даже пряжки на поясах и пуговицы на брюках — сначала покрывался налетом морской соли, а потом чернел, разъедаемый коррозией. Хибарки стояли так близко к воде, что у них не было окон на фасаде, только двери на плохо укрепленных петлях, и, когда дул сильный ветер или пьяный владелец такой хибарки в беспамятстве забывал плотно прикрыть ее, порыв ветра немилосердно вырывал дверь из проема, как будто сдирал повязку с раны.

Когда они добрались до жилища Шарлотты, солнце уже садилось и океан лежал перед ними совершенно спокойный, золотистый, не смущаемый ничем, кроме случайного всплеска летучей рыбы. Шарлотта предложила Линде выпить молока, зажгла лампу, а потом — сигарету. Линда еще никогда не видела, чтобы девушка курила; изо рта Шарлотты клубился жемчужно-серый дым. Шарлотта протянула сигарету и Линде, и та беспомощно зажала ее губами, не понимая, что с ней делать.

— Слышала — говорят, проведут электричество сюда и дальше, в поля? — сказала Шарлотта. — Наконец хоть кто-то о наших хибарах вспомнил. Отец ушел в Пойнт-Консепшн, за выдрами, и я слышала, у нас будет свет еще до того, как он вернется. Я сейчас пишу об этом рассказ — с самого начала, когда поставили первый столб, и до того, как в домах загорелись лампочки.

Со временем, когда Шарлотта выходила собирать материал для своих репортажей, ее форменной одеждой стала черная узкая юбка, к поясу которой она прикрепляла никелевые часы на цепочке, с крышкой, украшенной трилистником. В ее речи появились фразочки вроде «Время — враг репортера» и «Вот так вот!»; Линда не сомневалась, что Шарлотта почерпнула их из газет, которые с месячным опозданием прибывали к ним в библиотеку со старого доброго востока. «Я буду говорить правду, вот так вот», — заявляла она. И вскоре Линда поняла, что вот так вот, на веру, принималось то, о чем писала Шарлотта, даже когда она весьма вольно обращалась с правдой: в лавке Маргариты гудели посетители, обсуждая новости из свежего номера «Пчелы», точные или не очень точные; это как будто никого не волновало. В таких случаях Шарлотта имела обыкновение говорить: «Но могло ведь быть и так!»

— А ты никогда не переживала из-за того, что неправильно все понимаешь?

— Нет, не приходилось еще.

Они достаточно сблизились для того, чтобы называться лучшими подругами, хотя, конечно, тогда ни одна из них не задумывалась о таком повороте судьбы. Но обе понимали, что перед тем, как выйти в новый для себя большой мир, и той и другой понадобится единомышленник. Несколько лет тому назад Линда попробовала научить Шарлотту рыбачить, но, выйдя в океан на лодке, Шарлотта зацепилась ногой за якорную цепь и тут же полетела за борт. «Я, похоже, родилась человеком земли, — сказала тогда Шарлотта. — Добывать твердые факты на твердой почве». И, как всегда, сама рассмеялась своей же шутке.

Теперь же Шарлотта спросила:

— Я тебе не говорила, во что недавно сунула нос? Умеешь хранить секреты — скажу.

Линда поклялась, что об этом не узнает ни одна живая душа, Шарлотта внимательно смерила ее своими серо-стальными глазами и произнесла:

— Ты знаешь, что в здании шелковой фабрики очень даже весело?

Линда переспросила, на что она намекает, и Шарлотта буквально раскололась, точно арбуз, и выложила Линде все, что знала, потому что главной ее отрадой было не столько раскопать отличную историю, сколько поделиться ею с кем-нибудь.

Лучшие дни шелковой фабрики — в каждом городке обязательно есть одно-два таких здания — прошли давным-давно. Когда-то, в самом начале века, в этом здании разводили тутовых шелкопрядов. Застройщица из Миннесоты, белобрысая фламандка с тяжелой нордической челюстью, по имени Мина ван Антверп, купила участок в сто акров на холмах к востоку от Приморского Баден-Бадена и основала там предприятие под названием «Прибрежная колония Миннеаполиса». Она приехала в Калифорнию, чтобы обратить землю в золото, вернее, в рулоны тугого, блестящего шелка-сырца. Не теряя времени, она поместила рекламу в газетах маленьких, занесенных снегом северных городков — Дулута, Боулдер-Джанкшена, Фарго и даже Виннипега, — предлагая каждому желающему заняться разведением шелковицы, приобрести пять акров земли, которые принесут скорую и верную прибыль. Артель рабочих построила ей здание для разведения тутовых шелкопрядов: оно было высотой тридцать футов, с перекладинами из желтой сосны, связанными полосами кожи, вымоченной в воде с добавлением масла, крытой жестью крышей, раздвижными дверями со всех сторон, чтобы можно было всегда пускать внутрь солнце, а со временем — и железнодорожный вагон. Внутри к потолку подвешивались ящики с сотнями тысяч личинок шелкопрядов. Но, увы, поднаторевшая в купле-продаже мисс Антверп ничего не понимала в шелководстве, и, к ее великому ужасу, личинки размножились раньше, чем деревья шелковицы тронулись в рост. Сотни миллионов изголодавшихся червей принялись пожирать друг друга, как настоящие каннибалы, точно по Дарвину, и в одну ночь все было кончено. «Прибрежная колония Миннеаполиса» незамедлительно пришла в упадок; люди бросали дома, отстроенные всего несколько месяцев назад, оставляли ненужную теперь, всю в трещинах землю, изрытую колесами примитивных телег, на которых поселенцы покидали это место. Много лет здание шелковой фабрики, выстроенной на вершине холма, разрушали ветры, дувшие со всех сторон, а трава прорастала в каждом уголке, куда только падала драгоценная тень. Наконец перед самой войной появился некто герр Бек, сделавший состояние на луковицах гладиолусов, выкупил здание и возродил шелковую фабрику; теперь это был кооператив, куда фермеры привозили свои растения и срезанные цветы. При Беке все это продавалось оптовым торговцам от Лос-Анджелеса до Риверсайда: они загоняли железнодорожные вагоны прямо в здание и наполняли их там душистым грузом: пуансеттиями осенью, нарциссами зимой, лютиками весной, пиками гладиолусов в июне, желтыми райскими цветами, которыми цвели все лето; а еще астрами, белыми колокольчиками дельфиниумов, пионами размером с кочан капусты, белыми розами, огромными, как яйцо породистой несушки. Поезда бегали по отдельной ветке, проложенной от ворот шелковой фабрики вверх по холму, паровозы выпускали черный от угля дым, который ложился на близлежащие фермы и на «Гнездовье кондора» тоже; машинисты швыряли на насыпь пустые бутылки из-под легкого шипучего пива, а когда никто не видел, и липкие, использованные презервативы, защищавшие их от сифилиса. А теперь еще и грузовики потянулись через поля на шелковую фабрику и с натугой рыли колесами глубокие колеи в покрытой невысоким кустарником земле вокруг холма. Грузовики пачкали дороги мазутом, и у Линды появилось новое занятие — оттирать черные жирные пятна с копыт лошака. Приехали девушки, работницы шелковой фабрики, которые резали стебли тупыми ножами и окровавленными пальцами высаживали в горшки по триста пуансеттий в день; иногда они приходили в деревню, покуривали на крылечке лавки Маргариты, присвистывали вслед проходящим машинам. Даже Линда понимала, до чего быстро шелковая фабрика изменила жизнь восточной холмистой стороны. В прошлом году какую-то девушку зарезали ударом ножа в шею; то и дело девушки таинственно исчезали куда-то, прикрывая округлившийся живот складками фартука. Так что в здании шелковой фабрики занимались не только продажей цветов, как сказала Шарлотта и добавила: «Там такое творится!»