Джозефина нагнулась, сняла перчатки, стряхнула с руки грязь и коснулась ладонью щеки Марты:

— Я не могу быть для вас тем, кем вам хочется.

Марта грустно улыбнулась и накрыла ладонью руку Джозефины.

— Но вы уже именно этим и стали: в том-то и беда. Мне вовсе не нужно, чтобы вы менялись. — Наползающие сумерки привнесли в сад дух меланхолии, и в струившемся дыме, смешанном с вечерним туманом, все вокруг постепенно окрасилось в бледно-охровые тона. Марта поднялась с места. — В вечернее время все принимает какой-то грустный вид. Давайте пойдем в дом.

Джозефина последовала за ней и в одиночестве уселась в гостиной ждать, пока Марта переоденется. Внутри дом выглядел именно так, как Джозефина и предполагала: элегантно, но не бог весть как аккуратно, меблированный по вкусу хозяйки, а не по моде или представлениям окружающих. Марта прожила здесь всего два месяца, а казалось, что намного больше. И Джозефина могла лишь представить, сколько времени и сил она потратила на этот дом, чтобы обрести, как выразилась Мэри Сайз, «что-то надежное».

Погода вдруг резко испортилась, и Джозефина, подойдя к французскому окну, стала вглядываться в темноту, с удовольствием прислушиваясь к звону дождя по стеклу.

— Здесь славный вид из окна, когда светло, — сказала Марта, подбрасывая в очаг принесенную охапку дров. — Видны лишь деревья за стеной, кое-какие крыши да шпили городских церквей вдали. — Она с осуждающим видом махнула рукой в сторону сада. — И позорная пустошь между ними.

— Но она же здесь не навсегда. К весне вы приведете сад в порядок.

— Уж в этом не сомневайтесь. В дом за углом вселяется Беверли Николс, [21]так что выбора у меня просто нет.

Марта возилась с очагом намного дольше, чем требовалось, и Джозефина заметила, что она держится теперь еще напряженнее, чем в саду, точно приход в дом окончательно выявил всю неловкость их отношений. Сейчас, находясь рядом с Мартой, Джозефина чувствовала себя совсем не так, как во время чтения ее дневника. Тогда под влиянием чувств Марты и способности их анализировать она ощущала себя неопытной школьницей-простушкой. Сдержанная и застенчивая, если только дело не касалось ее работы, Джозефина редко приводила кого-либо в смущение, но сейчас ощущала себя доминирующей стороной, от чего, как ни стыдно ей было в этом признаться, получала удовольствие.

Марта налила им обеим по стакану джина и села возле очага.

— Одежда ваша явно не для работы в саду — для чего же она предназначена?

— Для денька на море. Арчи нужно было поехать в Саффолк по делу, связанному с его расследованием, и он попросил меня составить ему компанию.

— А сержанта у него больше нет?

При этом выражение лица Марты точь-в-точь повторило выражение лица Арчи при каждом упоминании ее имени. Джозефину подобное сходство наверняка бы рассмешило, если бы она не находила сложившийся треугольник таким изнурительным. И ей тут же пришло в голову, что она вовсе не против отстраниться и оставить этих двоих разбираться между собой.

— А он знает, что вы здесь?

— Знает.

— Бьюсь об заклад, он счастлив донельзя.

Джозефина промолчала; она не собиралась втягиваться в разговор, направленный против Арчи, но и вступаться за него не считала нужным — ей не хотелось этим обижать Марту.

— У вас есть кто-то другой? — спросила Марта, и Джозефина покачала головой. — Знаете, я часто думала: а вдруг после моего ухода вы сойдетесь с Лидией? Она всегда вами восхищалась.

— Мы с ней друзья, и только, — поспешно заметила Джозефина, а про себя подумала: «Неужели мне сейчас придется объяснять и оправдывать отношения с каждым из моих друзей?» — И дальше этого дело никогда не пойдет.

— За какую же черту вы не преступаете? Вы не проводите с ней время? Вы не получаете вместе удовольствия? — Марта допила джин и встала, чтобы налить себе еще. — Или не занимаетесь любовью?

Джозефина понимала, что вопросы эти являлись не более чем средством душевной самозащиты, однако для нее они были не такими уж безобидными. Отношения Джозефины с Мартой до настоящего времени принципиально ничем не отличались от ее отношений с другими людьми. С Лидией Джозефину сближал дух творчества и взаимное восхищение, но стоило им оказаться наедине, как она начинала чувствовать, что приходится притворяться и играть какую-то не свойственную ей роль; а если вычеркнуть из их отношений театр, у них мало что оставалось общего. В дружбе с Леттис и Ронни она черпала бесхитростную радость, которая ни одну из сторон ни к чему не обязывала. А с Арчи… Она, несомненно, любила Арчи и предпочитала его компанию любой другой, но понятия не имела, что стала бы делать, если бы он, как Марта, начал на нее давить. Однако Джозефина прекрасно знала, что Арчи никогда себе этого не позволит. Отношения со всеми этими людьми не несли в себе никакого риска, не влияли на ее жизнь в Инвернессе, которая в общем-то и была ее реальной жизнью.

Но с Мартой все могло оказаться по-другому: она угрожала разрушить столь тщательно воздвигнутые Джозефиной барьеры, была способна разбудить в ней эмоции, которые разрушат ее счастье или по крайней мере ее спокойствие и удовлетворенность жизнью. Джерри назвала отношение Джозефины к любви пренебрежительным: на самом же деле ею двигал обыкновенный страх.

Она достала из сумки дневник и положила его на стол. Марта не произнесла ни слова — ждала, когда Джозефина заговорит первая.

И гостья тихо произнесла:

— Все это для меня так необычно. Я даже не найду нужных слов для ответа.

— Потому что это написано женщиной?

— Да какая разница? Нет, дело вовсе не в этом. — Джозефина замолчала в нерешительности, сознавая, что любое объяснение сейчас выявит ее собственные слабости, которые скорее всего не вызовут у Марты ничего, кроме презрения. И тем не менее она обязана быть честной. — Все дело, Марта, в накале, силе ваших чувств. Я не бессердечная, и у меня есть воображение, но я сама ни к кому никогда подобных чувств не испытывала. Любовь, которую вы ко мне питаете… приносит вам страдания. А я не припомню, чтобы из-за меня когда-нибудь кто-то страдал.

— Возможно, они от вас это скрывали. Но я вовсе не собиралась истязать вас своими признаниями… И мне совершенно не нужно, чтобы вы меня жалели.

— Я знаю. Я не это имела в виду. — Джозефина встала с кушетки и села возле огня рядом с Мартой. — Я куда более эгоистична. Вы пишете о чувствах, которые меня пугают… меня страшит то, к чему они могут нас обеих привести.

Марта взяла ее за руку:

— Так вы действительно не знали? Выходит, вы понятия не имели о том, что я чувствовала, пока я вам об этом не сказала?

— Понятия не имела. И наверное, со стороны это выглядит весьма глупо. — Джозефина рассмеялась. — Даже Леттис, черт побери, это заметила.

— Вы с ней говорили о нас с вами?

— В общем-то нет, но на днях за ужином она заметила, что я была расстроена, и я рассказала ей о том, что вы объявились. К тому же там оказалась и Лидия, чего я никак не ожидала. Так что вечерок был еще тот.

— Вы, конечно, ничего не сказали Лидии?

— Разумеется, нет, но чувствовала себя отвратительно. И так продолжаться не может. — Джозефина выдернула руку и с решительным видом уставилась в огонь. — Марта, возвращайтесь к Лидии. Она вас любит, и она примет вашу любовь — всю, на которую вы только способны, чего я сделать совершенно не в состоянии.

— Вы что же, пришли сюда как бескорыстный посол — порадеть за другую? — Марта поднялась и встала возле самого очага, глядя прямо в глаза Джозефине. — А что, если я действительно вернусь к Лидии? Что вы тогда почувствуете? Скажите мне, Джозефина, только честно?

Обдумывать ответ на этот вопрос у писательницы не было нужды — она его себе уже задавала, и не один раз.

— Ревность. Обиду. Но главным образом облегчение от того, что жизнь снова войдет в нормальную колею.

— А что значит «в нормальную колею»? Снова засядете в Инвернессе, где никто вас не тронет? Господи помилуй, Джозефина, да что с вами? Для чего жить вполсилы, когда жизнь так коротка? Неужели вам никогда не хочется увидеть восход солнца не из окна своего Краун-коттеджа и не с Кавендиш-сквер? Хоть раз подышать каким-то иным воздухом?