— Можно вас спросить, о чем в нем шла речь?

— Конечно. В нем утверждалось, будто меня на эту должность пристроил кто-то из моих приятелей в министерстве внутренних дел.

— А есть ли, по вашему мнению, хоть какая-то вероятность, что Марджори имеет отношение к этим письмам?

— Ни малейшей, — без колебаний ответила Мэри. — По крайней мере к моему письму. Такое вообще не в ее стиле. Если Марджори что-то не устраивало, она тут же прямо об этом говорила. А на министерство внутренних дел ей вообще наплевать.

— А с Люси Питерс Марджори подружилась в тюрьме или они были знакомы до этого?

— Подружились в тюрьме. Люси — человек совсем другого сорта: она жертва, — а Марджори, по крайней мере до сегодняшнего дня, жертвой назвать было никак нельзя.

— А за что сидела Люси?

— За воровство у своего хозяина. Правда, через три месяца ее пребывания в «Холлоуэе» мы обнаружили, что и ее хозяин — вернее, его сын — тоже кое-что у нее украл. С правовой точки зрения это, конечно, не оправдание, но Люси умом не блистала, а с ее чувствительностью ни тюрьма, ни беременность ей были не по силам. Когда же приходится иметь дело одновременно и с тем и с другим, катастрофа почти неизбежна, поэтому я и попросила Марджори за ней присмотреть.

— И Марджори с радостью согласилась?

— О да. Наверное, мне и просить не надо было: Марджори мгновенно замечала беззащитных.

Пенроуз тут же подумал: чью-то беззащитность Марджори явно переоценила, и кончилось это трагически, — но высказывать вслух данную мысль не стал.

— А вы говорили с Люси? — спросила мисс Сайз.

— Нет. Когда мы приехали в клуб, ее уже отпустили домой.

— Возможно, она даже еще не знает, что Марджори убита.

— Мы поговорим с Люси, как только она вернется на работу сегодня вечером, и я позабочусь, чтобы к ней отнеслись с сочувствием: сержант сказал, что вы о ней тревожились.

— Конечно, ведь Люси с Марджори были близкими подругами. И пожалуйста, скажите ей, что она может прийти ко мне в любое время.

— Обязательно скажу. А как вы думаете, Марджори стала бы покрывать Люси?

— Скорее всего да. А почему вы спрашиваете?

— В клубе обнаружено воровство. Одна из пропаж найдена у Марджори.

— Что это было?

— Серебряная рамка для фотографии.

— А на фотографии?

— Что-что?

— А что было на этой фотографии?

— Женщина с маленьким ребенком.

— В этом-то и суть кражи. Ценность рамки для Люси не имела значения. Она все еще горюет о своем сыне — отдав ребенка, никак не может избавиться от горечи и боли. Эти чувства вовсе не та скорбь, что переживают по ушедшим из жизни. Тут нет определенности и нет никаких ритуалов вроде похорон, с которых начинается исцеление. Если женщина отдает ребенка на воспитание, то уже больше не имеет права ничего о нем знать, и для большинства эта неопределенность невыносима. Люси очень страдала и, судя по всему, продолжает страдать. А Марджори, конечно, встала бы на ее защиту.

«Неудивительно, что рукопись Джозефины ее так расстроила», — подумал Пенроуз.

— А как в тюрьме проходит процедура усыновления? Матерей поощряют отдавать своих детей на воспитание?

— Нет, это решают исключительно они сами. Дети рождаются в больничном крыле, где за матерями внимательно ухаживают перед родами и существенно помогают после родов. Когда же они выходят из тюрьмы, им дается новый комплект одежды для ребенка. Вещей этих, наверное, не так и много, но все же какая-то помощь.

— А если мать решает отдать ребенка на воспитание?

— Тогда мы все устраиваем для нее, и как можно безболезненней. В этом нам помогают благотворители, а за благополучием заключенной поручается следить надзирательницам.

«До чего же все изменилось с тех времен, когда отдавали на воспитание Лиззи Сэч, — подумал Пенроуз. — Если бы тридцать лет назад поведение Селии Бэннерман считалось общепринятым, а помощь и поддержка матери-заключенной была бы такой же открытой и продуманной, как сейчас, то по крайней мере одной трагедии, возможно, удалось бы избежать».

— Похоже, в роли надзирательницы мисс Бэннерман шла впереди своего времени, — сказал он, но не успела мисс Сайз ему ответить, как раздался стук в дверь.

— Я вам не помешаю? — спросила Джозефина.

— Нисколько, — ответил Пенроуз. — Мы уже заканчиваем.

— Сесилия показала все, что вам необходимо было увидеть? — осведомилась Мэри Сайз, предлагая Джозефине сесть, и, внимательно вглядевшись в ее лицо, с сочувствием добавила: — Когда видишь подобное в первый раз, становится не по себе.

— Это верно, но из того, что мне рассказала Сесилия, ясно: тридцать лет назад все было намного хуже. Сесилия — замечательный гид. Все ваши сотрудники, так же как она, приветствуют перемены?

— О нет! Я как раз собиралась сказать инспектору Пенроузу, что некоторые из наших ветеранов до сих пор привержены к прежним порядкам и считают, что женщин здесь не наказывают, а устраивают им отпуск. Но молодые сотрудницы, поступившие на работу недавно, гораздо восприимчивее к переменам, и по мере того как старожилы уходят на пенсию, мнение молодых становится все весомее. Главное, чтобы у этих молодых сотрудниц хватило терпения дождаться повышения в должности. Никогда не могла понять это правило, но нам не разрешают увольнять сотрудников за некомпетентность.

— Увы, такое заведено не только в тюрьме, — с грустной улыбкой сказал Пенроуз. — Представляю, как тяжело было в свое время работать мисс Бэннерман в такой жесткой системе.

— Это уж точно. Большинство надзирательниц ее поколения по-прежнему считают, что я безбожно балую заключенных, но если бы Селия вернулась сюда на работу, то обнаружила бы, что теперь таких, как она, большинство. Я бы взяла ее сейчас не раздумывая, но, к сожалению, Селия прекрасно справляется и со своей теперешней работой.

— Вы явно восхищаетесь ею, однако она мне сказала, что всегда считала себя непригодной для работы в тюрьме, потому что слишком близко принимала все к сердцу, — заметил инспектор.

Джозефина с удивлением посмотрела на него, а Мэри Сайз только улыбнулась.

— Из того, что мне известно, я бы не сказала, что она оказалась непригодной. В тюрьме столько искалеченных жизней и разбитых надежд: так было тридцать лет назад, так и сегодня. Насколько я понимаю, единственным ее недостатком являлось то, что она сосредоточивалась на отдельных индивидуумах, а не на системе в целом. Я думаю, то, что ей не удавалось отстраниться, ранило гораздо больше ее саму, чем ее подопечных. — Мисс Сайз обернулась к Джозефине: — Я знаю, что вы беседовали с Селией о «Холлоуэе», но, как я уже вам сказала, она не была типичной надзирательницей тех времен. Если вы действительно хотите описать прежнюю тюрьму, вам надо поговорить с одной экстремальной личностью — Этель Стьюк.

— А она разве не умерла?

— Этель?

— Да, Селия сказала мне, что она погибла в войну во время налета цеппелинов.

— Поверьте мне: если бы Этель подверглась налету цеппелинов, им было бы несдобровать. Этель — это стихия. Когда я сюда пришла, она все еще работала, хотя вскоре уволилась. Насколько мне известно, Этель в полном здравии и живет в Саффолке: у нас в картотеке есть ее адрес. Селия, наверное, имела в виду кого-то другого: для присмотра за осужденными на казнь было назначено три команды надзирательниц, по два человека в каждой.

— А у вас хранится личное дело Селии Бэннерман? — спросил Пенроуз.

— У нас хранятся документы со времен, когда тюрьма стала женской, так что, полагаю, ее личное дело где-то в архиве. Можно спросить, почему оно вас интересует?

— Селия Бэннерман для нас главное связующее звено в деле Сэч, и я подумал: вдруг в ее личном деле упомянуты люди, которые смогут нам помочь?

— Подождите минуту, и я узнаю. — Мэри подняла телефонную трубку. — Смитерс? Будьте добры, поднимитесь ко мне в гостиную. — Ее просьба была немедленно исполнена. — Это следователь, инспектор Пенроуз. Проведите его в офис и поищите ему личное дело Селии Бэннерман. Она здесь работала надзирательницей в тысяча девятьсот втором году. И дайте ему, пожалуйста, адрес Этель Стьюк.