Аристов некоторое время молчит, а потом осторожно шевелит рукой, к которой тянется прозрачный шланг капельницы.

— Такое впечатление, что эта штука лишает меня индивидуальности. Этим раствором растворяют мою особую кровь и тем самым доводят ее концентрацию и состав до уровня среднего серийного больного…

— Кто тут серийный? — бодро вопрошает, входя, лечащий врач, Евгений Леонидович. — Как говорится, шел мимо и зашел. Вас не устраивает наша традиционная капельница? Зато физраствор в ней особый — только для сильных духом мужчин! — Он подмигивает невольно улыбнувшейся Евгении и склоняется над Толяном. — Похоже, наш больной ожил?

— Ожить-то ожил, да как бы не полностью. Ноги от колена и ниже я почему-то не чувствую.

Доктор откидывает одеяло.

— Так чувствуете? А так? — Пальцы его пробегают по ногам Толяна. — Что же вы хотите, сильный удар!.. С позвоночником, друг мой, шутки плохи — такое может выкинуть! Здесь рецепт один — не сдаваться! И терпеть. У нас есть хороший мануальщик, я договорюсь, чтобы он вас тщательно прощупал. Назначим массаж, физиопроцедуры… — Он присаживается на стул у кровати. — Хотите, расскажу случай из моей медицинской практики? Лет двадцать назад я работал в небольшой больнице на Камчатке, когда в один из дней поступил к нам больной из отдаленного эвенкийского стойбища. В истории его болезни медсестрой — или шаманом! — было записано: «Пурункул на правой полужопе».

Аристов беззвучно хохочет. Евгения вторит ему, но внутренне она сжалась в комок. Больные любят Евгения Леонидовича, знают его привычки. Если он рассказывает анекдот или случай из медицинской практики, значит, его что-то беспокоит.

— Прошу прощения за неблагозвучное словцо, но, как говорится, из песни слова не выкинешь!

— Я сейчас! — Она будто невзначай выскальзывает вслед за доктором.

— Евгений Леонидович, насколько у моего… мужа это серьезно?

— Честно говоря, я не знаю, — говорит он задумчиво. — Здесь многое зависит от его индивидуальности. Были случаи, когда люди оставались в инвалидной коляске на всю жизнь. Но возьмите того же Валентина Дикуля. Цирковой артист получил травму позвоночника и приговор врачей: ходить не сможет. А он не только поднялся на ноги, но и стал работать силовым акробатом — легковые машины на себе поднимал!

Что и говорить, врач ее не успокоил! Испугалась она? Евгения спрашивает себя и не чувствует страха. Прорвемся!

На третий день пробуждение Толяна Евгения нахально просыпает. Знает, что он, как говорила бабушка, «продирает глаза чуть свет», но не думала, что, ослабевший и больной, он так быстро вернется к своим привычкам.

И просыпается-то она от его взгляда! Правда, тут же спохватывается:

— Толяша, тебе что-нибудь нужно?

— Ничего. Я просто хочу на тебя смотреть. А ты поспи. Еще рано.

— Скажешь тоже, я здесь не для сна!

— А для чего? — Опять он начинает свою игру с поддразниванием — что ж, значит, есть еще порох в пороховницах!

— Для того, чтобы ухаживать за моим любимым и единственным.

Увы, хватает его пока ненадолго. Толян пробует пошевелиться, как Гулливер, спутанный лилипутскими веревками-нитками. И несмотря на то что проводок остался всего один — от капельницы, — чувствует себя связанным. Вот это разоспалась, Лопухина, не услышала, как медсестра вошла.

— Она тебя разбудила?

— Я все равно уже не спал. Сколько можно? Кажется, я отоспался на всю оставшуюся жизнь.

Медсестра опять появляется — с градусником и со шприцем. На редкость молчаливая. Впрочем, и Толян при ее манипуляциях как бы не присутствует, а унесся мыслями, думает о чем-то своем.

«О Зубенко! — решает Евгения. — И такая эта мысль тревожная, что не дает ему покоя. Какую же ты ношу взвалил на себя, любимый мой, чтобы прикрыть меня собой!»

Нужно выяснить, что же случилось на самом деле на том проклятом шоссе. Вряд ли Толян сознательно пошел на откровенное убийство…

Сегодня Аристова перевели в обычную двухместную палату.

Его сосед — как он представился, просто Михалыч — пожилой человек, но подвижный как ртуть. По внешнему виду ему можно дать семьдесят лет, но по бьющей ключом энергии — не больше пятидесяти.

Михалыча постоянно кто-то ищет, в нем нуждаются все, даже медсестры. Что-то он постоянно чинит, связывает, прикручивает. Даже такая благополучная больница, как четвертая, не может позволить себе держать в штате подобного человека — на все про все.

Умелец заработал себе привилегию — ночевать дома, о чем он с радостью тут же сообщает Евгении.

— Ты, деточка, можешь спать на моей кровати. Свое бельишко постели, а мое где-нибудь в сторонке положи. Я-то прихожу только к обходу.

У Михалыча никак не зарастает послеоперационный шов и не спадает до нормальной температура. Что он при этом чувствует, страдает ли — никто не знает. Михалыч не жалуется.

— Но меня-то уж можешь не обманывать! — сердится Евгений Леонидович. — Так я и поверил, что не болит.

— Поживи с мое! — огрызается тот. — И у тебя всякая чувствительность пропадет.

Это он доказывает лечащему, что к выписке вполне готов.

С Аристовым он сразу находит общий язык. Правда, подолгу разговаривать им не удается — Михалыч на месте не засиживается. Но вот он, оживленный, заглядывает в палату и сообщает:

— Толян, сейчас к тебе Ивлев придет!

Почему-то он зовет Аристова так же, как и все друзья, хотя тот при знакомстве назвал свое полное имя.

— А кто это — Ивлев?

— Ты что, с луны свалился?! Ивлев! Да это же лучший во всей России мануальный терапевт!

— Ну уж и во всей России!

— А вот так! Он, учти, не ко всякому академику приходит! Скажи спасибо, что они с Леонидычем кореша!

Доктора Ивлева можно скорее принять за борца-тяжеловеса, чем за терапевта. Хоть и мануального. Ростом никак не меньше метра девяносто, он наверняка носит одежду шестидесятого размера.

Ивлев сразу заполняет собой комнату, так что Михалыч шмыгает за дверь, чтобы наблюдать за всем происходящим из коридора. Евгения остается, решив про себя, что ни за что не выйдет. Впрочем, Ивлев ее будто и не замечает.

Врачи переворачивают Толяна на живот, обнажают спину, и на глазах Евгении происходит преображение. Пальцы доктора Ивлева, толстые и мясистые, начинают казаться тонким, чутким инструментом, который ощущает и видит то, что недоступно приборам. Так пианист пробует клавиши еще незнакомого рояля: не фальшивит ли их звук? Только у Ивлева под рукой не звукоряд, а позвоночник.

Где-то возле лопаток он делает вроде легкое движение руками, как бы припечатывая. Раздается отчетливый костяной хруст.

Евгении виден остановившийся напряженный глаз Толяна — он прислушивается к себе, ждет боли и, не дождавшись, опять расслабляется.

— Шестой позвонок на месте, — говорит Ивлев как бы сам себе, и пальцы его движутся дальше. — Хороший позвоночник. Гибкий… Сколько лет больному?

— Тридцать восемь, — сообщает Евгений Леонидович.

— Я бы даже сказал: позвоночник выглядит моложе своего возраста.

— А ноги не работают! — полупридушенным голосом возмущается Аристов.

— Это следствие удара. Все функции позвоночника должны восстановиться. Смещения или защемления я не нахожу.

— И это все? — не успокаивается Толян.

— Все. Остальное — в ваших руках, молодой человек. Захотите — пойдете!

Врачи уходят.

— Проклятие! — стучит кулаком по подушке Толян. — Устроили надо мной консилиум! Будем лечить, или пусть живет? В гробу я видел таких врачей! Строит из себя светило!

— Успокойся, — обнимает Евгения разбушевавшегося любимого. — Он сделал все, что от него зависело. Проверил, нет ли у тебя патологии. И считает, что выздоровление — вопрос времени.

В палату заглядывает девушка лет восемнадцати:

— Извините, но там Аристова спрашивают.

— Вот видишь, к тебе пришли. — Евгения помогает ему приподняться повыше. — Начинаем прием гостей.