Ходит в спортзал, качается, гоняет как сумасшедший на своих то «опелях», то «фордах». Он так часто меняет автомобили, что даже Нина не знает, какая машина у него будет завтра. А еще стоит ему выпить, как он тут же ищет, с кем бы подраться.

Стрижка у Толяна всегда предельно короткая. Он обожает черные перчатки без пальцев — Евгения все время забывает, как они называются, — и, кажется, никогда их с рук не снимает. Может, потому, что почти не вылезает из-за руля.

Работает Толян в фирме, которая возит из Швеции кондитерские изделия, не то менеджером, не то коммерческим директором. Деньги у него водятся, но своих двух сыновей-погодков, младший из которых друг Никиты, он не балует.

— Слышь, Жека, — говорит он, — мой Шурка видел у твоего Никиты боевик Бушкова «На то и волки». Дайте почитать!

— Подожди, сейчас посмотрю, не утащил ли он его куда-нибудь.

Книжка лежит на тумбочке, так что она говорит в трубку:

— Приезжай, возьмешь! И перезванивает матери.

— Ма, Кита позови!

— Женя, — вздыхает Вера Александровна. — Никита — такое красивое имя! Зачем ты его уродуешь?

— Зови, мама, мне некогда! Никита, — все же исправляется она, — дядя Толя, отец Шурика, просит у тебя Бушкова.

— Дай, — безмятежно разрешает сын, — мы с ним книгами часто обмениваемся, он быстро читает.

Она откладывает банку с краской и снимает косынку. С окном придется повременить.

Толян врывается как тайфун, лишь она открывает дверь. Каким-то особым приемом сбрасывает кроссовки так, что они взлетают вверх и приземляются, слетев с ноги, точно на подошвы.

— Жека, я все узнаю последним! — Он с грохотом ставит на кухонный стол бутылку бренди с черным быком на этикетке. — Ну, ты даешь! Давай подрежь что-нибудь, что есть: колбаски, сырочка, редиски — все равно. Мы не гнилые интеллигенты, можем и шампанское огурцом закусывать!

— Если мне не изменяет память, ты заканчивал институт. А к интеллигенции себя перестал причислять?

— Так когда это было!

Евгения достает консервированные помидоры, парниковый огурец, две холодные котлеты.

— Все, что могу! Ты не намекнешь, какой у нас праздник?

— День независимости. Слышь, мне Нинка про твой развод сказала, я ошизел!

— Я не думала, что разводы в нашей стране такая уж редкость.

— Разводы среди других — это так, статистика, а тут свой человек.

— Ты перчатки не хочешь снять? — как бы между прочим спрашивает Евгения.

— Думаешь, стоит?

— Ага. А заодно и руки помоешь.

— Ты и мертвого уговоришь! — Он снимает перчатки, небрежно сует их в короткую кожаную куртку и идет в ванную, напевая по пути:

А если «нет», мне будет очень больно И я, наверное, с ума сойду от слез!..

Он быстро возвращается и говорит:

— Учти, несмотря на то что я бросил пить…

— Давно? — изумляется она.

— Послезавтра будет три дня. Да ладно, больно ты серьезная! Я же шучу. Шутка у меня такая. Закрой рот.

— Ну ты наглый, Аристов!

— Положение обязывает, крошка! — шутливо вздыхает он. — Будем пить или смотреть?

— Вообще-то я собиралась красить окна.

— Ты? Красить? Угомонись, завтра я пришлю парочку хлопцев, они в момент выкрасят у тебя все, что нужно!

— У меня — ничего не нужно. Только окна.

— Окна так окна! И забудь, пожалуйста, про дела — Толян у тебя в гостях. Я говорил, что ты отлично выглядишь?

— Не говорил, но я тебе верю!

— Вроде меня наглым обозвали… Не вижу рюмок!

— Сейчас принесу.

— И гитару захвати! Душа музыки просит.

— Кому-то нужна была книга…

— Не бурчи! Какая ты, оказывается, скандальная.

Толян разливает бренди по рюмкам, а Евгения лишь удивляется себе. Прежде она ударилась бы в панику: остаться наедине с таким шалым мужиком да еще пить с ним! А теперь она почему-то уверена, что сможет быть хозяйкой положения…

— Ну, Жека, за твою смелость!

— Велика смелость — решиться на развод!

— Не скажи, многие хотели бы решиться, да боятся.

— К вам с Ниной это не относится!

— Ты так думаешь?.. Кстати, могла бы и допить. Тост за тебя подняли!

— На днях я попробовала допивать… Видел бы ты меня!

— Опьянил воздух свободы. И как ощущение после перебора?

— Не дай Бог! Наизнанку всю вывернуло!

— Тогда будем пить понемногу, но часто. Давай за то, чтобы не повторять старых ошибок.

— Хотелось бы…

— Сыграй что-нибудь! Сколько раз мы с тобой в компаниях были, только однажды я слышал, как ты играла и пела.

— Почему-то Аркадию мое пение не нравилось.

— По-моему, ему и жить не нравилось!

— Не будем о нем. — Она провела рукой по струнам. — Что пан желает послушать?

— Сыграй что-нибудь из Есенина.

— «Отговорила роща золотая». Пойдет?

— Пойдет. Это и моя любимая.

Он слушает молча. Притих, задумался и в эту минуту показался ей таким уязвимым…

— Ох, Женька, всю душу ты мне вывернула! До печенок достала!

Он наклоняется, чтобы поцеловать ей руку, но в последний момент передумывает, крепко хватает ее за подбородок и целует в губы. Взасос. Она отталкивает его. Так что Толян чудом удерживается на табуретке.

— Горячая! А чего толкаешься? Ты же мне отвечала!

— Не придумывай!

— Уж поверь. Равнодушных женщин я знаю. Их целуешь, будто снулую рыбу — в ответ никакого движения. А от тебя жар идет, как от печки. Как же ты столько лет с Аркадием жила? Вопрос снимается — дурацкий! Дедушка Крылов в таких случаях говорил: чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?! — Он кладет руку ей на колено и пристально смотрит в глаза. — Я тебя хочу!

— А я тебя — нет!

— И ты хочешь. Только еще не знаешь. Тебя как консервную банку вскрывать надо. И предварительно разогреть.

Он опять впивается в ее губы и так сильно прижимает к стене, что она впечатывается в нее затылком. Гитара соскальзывает на пол.

— Пусти! — Евгения испугалась. Она вовсе не хозяйка положения, как думала вначале.

— И не подумаю. Ищи дурака!

— Я позвоню твоей Нине и все расскажу.

— Давай, валяй! Ради такого случая на минуту я даже выпущу тебя из своих пылких объятий. Звони! Может, в ней что-нибудь проснется? Может, она вспомнит, что женщина?!

Рот его искривляется так, что блестит полоска зубов. Он разве что не хрипит.

— Восемнадцать лет! — стучит Толян кулаком по стене. — Восемнадцать лет я унижаюсь перед собственной женой, выпрашивая, как милостыню: Ниночка, снизойди! Я же человек! Мне бывает тяжело, неуютно, и я нуждаюсь в ласке, как любое разумное животное! Мне надоело искать сочувствия у случайных женщин!

— Вот уж не думала. Все считают ваш брак идеальным.

— Мы к этому стремимся. Чтобы он стал таким, осталось мне забыть о чувствах… Выпьем! За счастливый брак.

— Не части. У меня и так уже крыша поехала. И убери руку с моего колена!

— Куда?

— На свое колено!

— На свое? Какие у тебя странные намеки! — Он довольно хохочет. — Ты потешно смущаешься: краснеешь, как девчонка! И целуешься сладко.

— Аристов, я тебя не целовала. Не шей мне дело.

— Все равно ты классная женщина! Выдержанная. Спасибо, что по физиономии не съездила. Рука дернулась… Выпьем за хорошего человека — Женю Лопухину… Ты его фамилию оставила?

Евгения кивает и уже не скандалит, что он подвинул табуретку так близко, что касается коленями ее коленей.

Она перебирает струны и поет, но уже не Есенина, а одну из своих песен. Мелодия у нее немудреная, но стихи, на которые она подбирает, берут за душу. Евгения редко играет их кому-то — она поет обычно самой себе, когда совсем уж тоскливо. Толяна они «достают». Даже глаза его увлажняются, и он, смутившись, отворачивается и бурчит:

— Зараза! — И просит: — Еще сыграй!

Впервые она видит его глаза так близко. И замечает, что они меняют цвет от его настроения. В гневе они серые, почти стальные, а сейчас, в расслаблении, — серо-зеленые. Ресницы, длинные и пушистые, как у девушки, придают его глазам особую выразительность.